Гости окружили кроватку, где, путаясь ножками в одеяле, топтался малютка с блестящими вандейковскими локонами, в длинной крестильной рубашечке с кружевами, с необыкновенно одухотворенным для такого крошки лицом.
— До че́го мил! — говорила Ванда, твердо выговаривая букву «ч». — Наикрайщий… Мо́мент!
Она пошла к себе и принесла для малютки печенье из толокна. Вася откусил кусочек, стал жевать, а остаток протянул Софье Яковлевне.
Я никогда не видела ее такой счастливой.
— Смотрите! Угощает! — кричала она. — Дал мне печенюшку! Сам выбрал меня!
Малютка радушно улыбался и протягивал к ней ручки. Софья Яковлевна схватила его, стала подбрасывать, тетешкать.
— Вы очень любезны, ципик, — приговаривала она. — Очень.
Конечно, Вася незамедлительно обмочил ее парадное тафтовое платье, но это ее не огорчило. Она не спускала младенца с рук, покуда его не уложили спать в соседней комнате, и снова и снова напоминала всем, что он оказал ей предпочтение. Впрочем, за столом не она одна — все говорили о Васе. И еще о том, что скоро откроются коммерческие магазины.
Путая украинские слова с русскими, делая немыслимые польские ударения, Ванда наставляла Полину:
— Ко́гда ино́гда ма́лыш плачет, мы по́нять не можем. Надо много пеленки. Колы он су́хой, е́го не слышно.
Полина, захмелев, только мотала головой.
— Это все ребенком, — говорила она. — У брата за девчонкой две бабки ходят, все одно не видят ни дня, ни ночи. Это все ребенком…
Странный этот оборот следовало понимать так, что все зависит от характера ребенка.
Дед Илларион скоро накачался, поглядывал на хозяйку неестественно блестящими, будто покрытыми слюдяной пленкой, глазами, подкручивал вялый седой ус и повторял:
— В большом порядке женщина. В большом.
И верно, Полина обладала неожиданной сексуальной привлекательностью. Женщина лет под сорок, с могучей, но корявой, как узловатое дерево фигурой, с русалочьими зелеными глазами, крупнозубой улыбкой, она вся играла нерастраченной силой. С тех пор как несколько лет назад ее оставил муж-маляр, она бросалась на самую тяжелую работу, и как ищут смерти на войне, так она искала способа избыть свою силу: то работала грузчицей в пекарне, то на постройке железной дороги, и путалась с кем попало, и, сияя нахальной улыбкой, жаловалась на кухне:
— У меня половое бессилие. Никому не могу отказать.
Не сводя глаз с Полины, дед Илларион навалился на стол и запел звонким, не по возрасту чистым тенором:
В невинных этих словах слышался такой откровенный призыв, что Иван Максимович, чтобы вернуть разговор в русло благопристойности, провозгласил тост за тех, кто еще в армии: за моего мужа и за своих сыновей. Но это ничего не изменило. Опьяневшая Ванда рассказала несколько рискованных анекдотов. Все с опаской поглядывали на Софью Яковлевну, а она, странно возбужденная, не желая ударить в грязь лицом, поддержала скользкую тему:
— У нас в Задонске тоже был случай. Один купец ужасно приставал к своей невестке. Муж был в отъезде, и однажды свекор припожаловал к ней среди ночи. Представьте, она была готова к этому. Прятала под подушкой бритву. Опасную. Выхода не было, и она отрезала ему… как бы сказать… то самое. Вы меня понимаете? Старик, конечно, протестовал…
Она не могла понять, почему мы хохотали. Мы так и разошлись по комнатам, не переставая смеяться. И солидный Иван Максимович повторял в коридоре, задыхаясь:
— Старик, конечно, протестовал… Протестовал старик!..
На другой день я возвращалась с работы поздно, как всегда. Предпраздничный город был иллюминован. Даже звезды в ноябрьском асфальтовом небе горели ярче, народу на улицах больше, трамваи бежали быстрее. Где-то в переулке погромыхивали танки, готовясь к последней репетиции предстоящего парада. Дворники развешивали флаги на воротах и балконах. На Чистых прудах я нагнала Софью Яковлевну, катившую коляску. На ходу заглянула в нее. Закутанный в стеганое одеяло, Вася лежал, как чурочка, и не моргая смотрел, как вспыхивают и гаснут разноцветные лампочки под крышами домов. Непомерно высокая в своей цигейковой шапке, замотанной остроконечным белым башлыком, Софья Яковлевна потихонечку катила коляску и напевала густым нежным голосом: «Из школы дети возвратились, как разрумянил их мороз…» Когда, в какие годы, в каком «Задушевном слове» она вычитала эти стишки?