Родители возвращались после ужина навеселе. Мать стучалась к Насте и, не заглядывая в комнату, спрашивала: «Алеша, хотите чаю?» — и тут же несколько невпопад отвечала себе цитатой: «Да и какой же русский не любит быстрой езды!»
За столом отец, удивительно моложавый и быстрый, рассказывал Алеше о прочитанной новой книге, совершенно на равных, ничуть не беспокоясь, что он его не поймет. Даже Молочков, так ценивший Алешин вкус, был больше склонен к объяснениям. Странно было, что Настя почти никогда не принимала всерьез участия в разговоре, роняла иронические замечания и торопилась увести поскорее Алешу к себе. Пока он еще не решался спросить, что́ ей не нравится в этих семейных встречах.
О Рите Ральфовне он больше не вспоминал. Как-то к слову Молочков сказал, что у нее роман с работником Министерства культуры, курирующим библиотеку, и она безуспешно пытается увести его из семьи. Он показал маленького, толстенького человечка, на редкость бесцветной внешности. Какой уж тут модерн, самый банальный случай, какие бывают и у них в поселке.
А Настя была совсем не модерн. Скорее, девятнадцатый век. Особенно когда она надевала старенькое длинное темно-зеленое платье и укладывала на затылке толстую коричневую косу. Ее маленькое японское личико было иногда так серьезно, что он злился на себя, что не умеет рассказать что-нибудь такое, чему бы она могла внимать, а не просто слушать. И еще ему нравились ее руки, узкие белые руки с длинными пальцами и чуть расширяющимися по-детски ногтями. Руки девушки, никогда не стиравшей белье, не мывшей полов. Он понимал, что, если она не стирала белье, значит, кто-то это делал за нее, но гнал от себя эти ханжеские мысли. И, стесняясь самого себя, думал, что, если они когда-нибудь станут мужем и женой, он сам будет стирать белье, чтобы сохранить эту красоту. Верно говорит Молочков, что порядочный человек непременно должен быть немного подкаблучником.
Чувство, которое он испытывал к Насте, было непохоже на те, что вызывали у него некоторые девчонки в школе и даже Рита Ральфовна — далекая, недоступная женщина. Там разнуздывалось воображение, можно было поговорить с ребятами о статях, о степени уступчивости, как будто и в самом деле успех зависел только от точного прицела.
Перед Настей он испытывал не робость, а то действительно целомудренное ожидание счастья, какое нельзя предварять убогими представлениями о нем.
Эту праздничность, чистоту и строгость его чувства замечали все. И хотя грозный плакат «Посторонним вход запрещается» по-прежнему висел на дверях отдела хранения, Кира Климентьевна делала вид, что не услеживает, как Алеша по десять раз на дню забегает в подсобку и даже иногда пьет там чай. Злоязычная Лика не позволяла себе острить по поводу их романа. И даже мрачный комендант, никогда не снимавший с пиджака медаль в честь восьмисотлетия Москвы, заметив на праздничном вечере, что какой-то пижон пристал к Насте в раздевалке, строго сказал: «Настю провожает Алеша».
Еще не было сказано ни одного слова о любви. Они были так поспешно откровенны с первой встречи, как будто ждали ее всю предыдущую жизнь и не нуждались в признаниях, подтверждениях. Его немного омрачала история с Васькой Заломиным, пропадавшим теперь где-то на Алтае. То, что он был шизик, нравилось и еще больше возвышало в его глазах Настю и самого себя. Не могла же она влюбиться в заурядного мальчишку. Но недавно Заломин прислал письмо, и Настя не показала его. Сказала только, что Ваське опять не нравится работа.
Она начала рисовать Алешин портрет. Он угадывал, что ей хочется восторга, подтверждения ее таланта. Но что он мог сказать? Что сам так не сумеет? Все остальное было бы неправдой. Он не узнавал себя в этом мрачном, честолюбивом мальчике с каторжанским лицом. Действительно какой-то Жюльен Сорель, как сказала ее мама.
Гораздо больше ему нравились ее натюрморты с неожиданно яркими, почти крикливыми красками. Но говорить об этом — сыпать соль на раны. Он знал, что на экзамене она получила четверку за акварель и завалила рисунок.
Зима была необыкновенно теплая в этом году. Они часто выходили гулять по вечерам. Шли к набережной по тихой пустынной Ордынке. Она жила на Ордынке, и теперь это была лучшая улица в Москве. Даже вывески — аптека, районная музыкальная школа, продмаг, притаившийся за палисадником, — все было продолжением уюта ее дома. Зинаида Павловна как-то посоветовала ему прочитать бунинский «Чистый понедельник». И теперь, проходя мимо реставрационных мастерских, находившихся в бывшей Марфо-Мариинской обители, он замирал от благоговения. Резные квадраты кованых ворот, белые глыбы монастыря, серебряные купола, поблескивавшие на мутном ночном небе. Это было вот тут, и теплилась свеча в руках красавицы, похожей на персиянку, замуровавшуюся в монашескую рясу.