Рыхлый кофейный снег рассыпался под ногами, оплывали фонари жидким желтым туманом, редкие машины насквозь прохватывали пыльными лучами черные сучья лип, рассаженных вдоль тротуаров. Мерно, как часы, стучала капель у одноэтажного посольского особнячка.
Как далека была эта Москва от света и шума улицы Горького и Нового Арбата, всего, что еще так недавно Алеша, полусахалинский, полуподмосковный мальчик, с жадностью разглядывал и не мог наглядеться.
Новый год было решено встречать вместе с Настиными родителями, в пестрой компании их друзей — архитекторов, художников, журналистов. Алеша уже знал некоторых и немножко побаивался их бесцеремонности, крайности суждений. Немолодой художник как-то сказал, показывая на него:
— Посмотрите, какое лицо! Он или человека убьет, или окажется гением. Осторожнее, Настенька! То и другое опасно.
Алеше и льстила и смущала эта откровенность. Кому не хочется в восемнадцать лет быть роковой фигурой! Но непонятно почему, именно в ту же минуту, он с безнадежной тоской подумал, что еще не принимался готовиться к экзаменам, да и, наверно, забыл все, что знал. А тут еще Настина мама бойко заметила:
— Гений — это девяносто пять процентов работоспособности и пять таланта.
Что это было? Намек? Намек на то, что он увивается за ее дочерью и ничего собой не представляет? А Зинаида Павловна, уже позабыв о нем, уговаривала расшумевшегося мужа:
— Зачем столько темперамента, Сережа! Мужчины и собаки должны быть флегматичными.
Когда она успевала обдумать, какими должны быть мужчины, какими собаки? Днем работала не разгибаясь, вечером — пила, ночью — читала.
А Новый год им так и не пришлось встретить вместе.
Как он запомнил этот день тридцатого декабря! Он вышел тогда из подвала, и даже в зимних сумерках ему показалось, что на улице светлее, чем внизу, при электричестве. Верно, потому, что соседний дом доломали и было далеко видно.
Там, за Москвой-рекой, стояли толстые трубы Могэса. Пять труб. А что, если бы они перестали дымить и заиграли что-нибудь торжественное? Вот сейчас выйдет Настя, и они грянут «Эпиталаму». Как это отец по утрам — «Пою тебя, бог Гименей…». Он здорово поет, только очень громко. Настя медленно сойдет по ступенькам, а трубы будут густо гудеть…
И она вышла. Поправила белый пушистый платок на голове, сказала:
— Не провожай меня, Алеша. И не приходи. Ни сегодня, ни завтра… Вообще не надо.
Он ничего не понял. Тут никто не смог бы ничего понять. Только спросил:
— Что случилось?
— Потом, когда-нибудь…
— Когда потом?
— Не знаю.
И побежала вниз по ступенькам.
Молчали трубы Могэса.
Он вернулся вниз, к Молочкову. Он не мог представить, что можно сейчас сесть в электричку и поехать домой.
В чем он был виноват перед ней? Она знала все. И про учительницу английского языка, и про Вальку Золотову из восьмого класса — детский роман, и даже про Риту Ральфовну, с которой всегда говорил только о деле. Он ни в чем не виноват. Почему же она ничего не объяснила? Вернулся Васька Заломин? Но она даже не вспоминает о нем.
Весь вечер и ночь с тридцатого декабря он пил с Молочковым разливное кислое вино, которое тот принес из забегаловки прямо в чайнике. Закусывали брынзой, и от вина не делалось веселее, только тупела голова и чуть-чуть подпрыгивали яркие ромбы на веселенькой кошме, прикрывавшей всю стену. Он ничего не сказал Молочкову про Настю, но тот со странной проницательностью говорил о своей жене, как она покинула его без всяких объяснений. Сложила вещи в чемоданы, мебель — на грузовик и уехала, когда он был на работе. Даже записки не оставила.
— В любви не должно быть загадок, Алеша, — говорил он. — Зеркальная ясность отношений. Зеркальная.
Ему очень понравилось это слово, и он повторил его много раз.
И почему-то Алеше впервые было неинтересно с Молочковым. Впрочем, он догадывался, что таким людям труднее всего говорить о себе.
Ночью ему было очень холодно. Он часто просыпался, а когда засыпал, видел во сне Риту Ральфовну. Она жонглировала ромбами с кошмы, облизывала тонкие губы и пела: «Лучше ездить нам в карете, чем ходить пешком!»