Полина кормила Софью Яковлевну до отвала, но не платила ни копейки. Уход за ребенком — не работа. А Софья Яковлевна не только не заикалась о зарплате, но еще покупала на свою маленькую пенсию игрушки Васе — клетчатых собак и косоротых котов, обтянутых кальсонным материалом гринсбоном.
Чистенький, ухоженный Вася излучал спокойствие и здоровье. Но ей казалось, что этого мало. Новая идея захватила ее, когда малютка заговорил. Он сказал сразу два слова: «те-тя Соня».
— Подумайте, — хвасталась она на кухне, — ни папа, ни мама, а тетя Соня.
— Какого такого он папу назовет? — огрызнулась Полина. — Откуда этот папа возьмется?
И, сморкаясь, ушла в свою комнату.
С этого дня Софья Яковлевна стала неотступно уговаривать ее выйти замуж за «хорошего человека». Меня удивляло, как эта женщина, которая всю жизнь не понимала, что следствие вызывается причиной, что после сегодняшнего дня наступает завтрашний, вдруг прозрела и увидела Васино безотрадное будущее.
— Ты подумай, как он будет жить? — вопрошала она Полину. — С твоими пьяными ухажерами? Слушать эти ужасные ругательства? Бегать за поллитровками? Ты должна выйти за хорошего человека. Должна.
— Хорошие люди на полу не валяются. Хорошие люди не нас ищут, — с неожиданной кротостью возражала Полина.
Но чудо совершилось. Были тому причиной внушения Софьи Яковлевны, или Полину испугала мысль о приближающейся старости, или просто случай подвернулся, но «хороший человек» появился. Это был шофер автофургона Болотников, привозивший в булочную товар с хлебозавода. Жгучий брюнет, со шрамом на щеке, с огневыми карими глазами, вопреки своей разбойничьей внешности оказался непьющим, рассудительным, выражался коротко и неоригинально.
— Меньше курить — лучше, лучше совсем не курить, — говорил он, закуривая, и, увидев Васю, ковылявшего на толстеньких ножках, добавлял: — Дети — цветы жизни, будущее родины.
Полина робела, покоренная его красотой и глубиной мыслей, и больше всего боялась, чтобы до него дошли слухи о ее беспутном прошлом. Когда приходил Болотников, она крепко закрывала дверь в свою комнату, выбегала на кухню и шептала:
— Если кто позвонит, — скажите, уехала в деревню. На все лето уехала.
Софья Яковлевна ревниво, как мать, выбирающая дочери жениха, делилась своими сомнениями:
— Мужчина он интересный. Для Пелагеи лучше и не требуется. Но отец для Васи… Не уверена. Впрочем, все лучше прежнего бедлама.
Она и тут, как могла, помогала Полине, жарила к приходу Болотникова картофельные оладьи, варила варенье, наскоро подметала ее комнату и старалась наладить домашний уют, о котором Полина имела самое смутное представление.
Усилия ее увенчались успехом. В июне Полина расписалась с Болотниковым, и была торжественная свадьба, и опять пригласили всех соседей, только дед Илларион не удостоился на этот раз такой чести. Болотников подарил Васе шубку из белой цигейки, а Полине немецкий чайный сервиз с розочками. Софья Яковлевна сидела во главе стола, держа на руках Васю, сияла и даже не подозревала, какой удар ее ожидает.
Ровно через неделю Болотников объявил, что завербовался в Дальстрое и уезжает со всей семьей в Норильск.
— Подъемные на семью — раз, — подсчитывал он на пальцах, — двойной оклад — два, на комнату бронь, а мы сдадим ее Рагуточкину — три. Половину зарплаты — на книжку. А там через три года и домик в Крыму. Крымские шофера лопатой деньги гребут…
— Не в деньгах счастье, — только и сказала Софья Яковлевна и стала мыть посуду, изо всей силы громыхая тарелками.
Мы провожали Болотниковых вдвоем. На вокзале Софья Яковлевна держалась спокойно, даже несколько надменно, сухо пожелала отъезжающим счастливого пути. Но когда поезд тронулся и стал удаляться и когда Вася протянул к ней из окна ручки и, плача, закричал: «Видеть Соню!» — она не выдержала, уткнулась в мое плечо и долго беззвучно рыдала.
После отъезда Полины Климовичи снова пригласили ее к себе. Она отказалась:
— Не могу больше работать на чужих людей. Раньше могла, теперь — нет.
— Жить-то надо.
— Надо ли? — спросила она и посмотрела на меня тоскливыми беззащитными глазами.
Подруга из Задонска прислала ей письмо, пригласила погостить. Она поехала и вернулась через две недели, постаревшая, бледная, как после тяжелой болезни.
— Не отдохнули? — спросила я.
— «Под старость жизнь такая гадость…» Я там «Евгения Онегина» перечитала.