Молочков слушал ее, не поднимая глаз.
— Почему вы ничего не говорите о себе? — тихо спросил он.
— О себе? Так это же и есть о себе. Я была сыта, обута, одета и никому не нужна. Как я мстила им! Пусть по-детски, но мачехе приходилось краснеть оттого, что я зиму и лето ходила в старой форме и не желала надевать ничего из вещей, которые она шила и покупала мне. Отец потом догадался: дал мне денег. Я купила два штапельных платья и хрустальную вазу в комиссионном. Такую, какая стояла при маме на буфете. Купила и поставила к себе в комнату. Это не антикварная вещь, такие были когда-то в магазинах, но мне хотелось думать, что кто-то купил мамину вазу, а потом продал…
— А отец? — спросил Молочков, не поднимая глаз. — Он ничего не понял?
— Отец? Он поверил в свою болезнь. Поверил, что пропадет без этой заботливой, самоотверженной, любящей женщины. Когда оказалось, что у меня туберкулез, — поместил в санаторий и уехал в заграничную командировку. И два месяца у меня никто не был. Только раз приехала старушка, учительница истории. Когда я поступила в институт, — хотела переехать в общежитие. Не вышло — есть площадь в Москве. Отец в это время получал новую квартиру. А я отказалась жить с ними. Заподозрили, что хочу ухудшить их жилищные условия. На двоих-то четыре комнаты не дадут. Я бы с удовольствием ухудшила в их жизни все, что можно, но мне просто не приходило в голову, что это в моих силах.
— И все-таки о себе, — настаивал Молочков. — Ведь это же все позади…
— Это всегда со мной. Внутри! — со страстью выкрикнула Лика. — А снаружи… Живу в коммуналке — и слава богу. Никто не вмешивается. Еще в институте, чтобы не брать денег у отца, поступила в библиотеку и перешла на вечернее отделение. Кончила — направили в «Интурист». Но не с моим характером обслуживать иностранцев. Через полгода смоталась обратно в библиотеку. Личная жизнь? Еще в «Интуристе» влюбилась в одного переводчика. Немолодого, семейного, очень мягкого, красивого… Но ведь немыслимо представить себя в роли своей мачехи. Оборвала роман на полуслове. Да, верно, он и не ушел бы от семьи. А потом был еще студент филфака. Инка. Иннокентий — сибиряк. Вроде полюбил. Вроде разлюбил… Ненавижу мутные отношения!
Пьяные и трезвые мысли удивительно складно сменялись у Молочкова. Почему она так мало рассказывает о себе и так подробно о родителях? Какая у нее худенькая рука. Лиза, медсестра в казанском госпитале, называла его: «Цыпленочек ты мой!» Если ее назвать цыпленочком, пожалуй, по уху даст. Натура параноидальная, совершенно одержимая. Лицо хорошее, все время меняется, когда рассказывает. Ничто так не уродует людей, как несчастное детство. «Все несчастные семьи несчастливы по-своему…» И люди тоже по-своему. Она не врет, может даже не преувеличивает, но интересно бы послушать ее отца. Ведь не может же быть, чтобы он не пытался протянуть руку. Изверги редко встречаются. Опять она пьет. Сама наливает и пьет. И пусть пьет, если ей так лучше. О романах своих рассказывает скучно, без подробностей. Неинтересно было, убого? Господи! Да ведь она же живет только злобой. Отними у нее злобу, что останется? Чем оправдать существование? Сам-то хорош. У самого-то что за душой? Глупые рассуждения. Жалко девочку. А как помочь?
Они накурили в комнате. Воздух как голубая вата. Молочков открыл форточку, по привычке минутку постоял у окна. Там, во дворе, густо валил мокрый снег, незатоптанные дорожки искрились в слабом свете фонаря, на скамейке темнела парочка, тесно прижавшись друг к другу. Понять бы — выбежали из дома или деваться им некуда?
— Деваться некуда, — сказал он вслух и спросил Лику: — Почему вы им мстите своим несчастьем? Месть вообще бесплодна. Мелкое удовольствие, — он затянулся и выдохнул белое облачко, — как этот дым.
Лика спустила ноги с дивана, выпрямилась, но ему показалось, что сгорбилась, как ощетинившийся котенок.
— Вы тоже меня учить хотите? — спросила она. — Не понимаете, что только так я сохраняю вечную память о матери?
— А вы не понимаете, что если была бы жива ваша мать, она предпочла б, чтобы вы молились на свою мачеху, только были бы счастливы!