А утром в библиотечном подвале было почти так же тихо, как ночью дома. Тишина всегда пугала Лелю. Тихо, — значит, что-то случилось. Было тихо, когда принесли «похоронку» на отца. Мать стояла у окна, спрятав лицо в тюлевую занавеску, — верно, плакала беззвучно; Леля тогда еще крошкой была, поняла — что-то страшное — и боялась спросить. Тихо было, когда Никита лежал в кори, в сорокаградусном жару, а они с Семеном стояли у кроватки, страшились поглядеть друг на друга. Тихо было и сегодня утром, когда он вернулся. Молчали оба. Первый раз не ночевал дома.
Надо работать. Все это нервы, бессонные ночи. Ничего страшного нет в этой тишине в подвале. Это только кажется, что тебе одной нестерпимо плохо, а все счастливы и беззаботны. Инне перестал писать геолог, попробовала забыться, завести новый роман с каким-то шофером-поэтом, а он с ходу, с первого свидания рванул «молнию» на ее свитере, и на нижнем воротник разорвал. Хорошо, говорит, что на ней еще и фуфаечка была. Смех смехом, а ведь страшная штука одиночество. И Настя уходит теперь одна из библиотеки, молчаливая, серьезная Настя. Алеша перешел в библиотечную типографию, в подвал не заглядывает. Поссорились голубки? В этом возрасте любят делать из мухи слона. А страшнее всего с Надей. Вдруг срывается с места, бежит к телефону, хватает трубку, а звонить некому. Нет тети Гулечки. Даже могилы ее нет. Как говорится, прах развеялся по ветру. И медленно девочка возвращается к своему столу. Красавица девочка на кривеньких толстых ножках. И почему-то, глядя именно на эти толстые детские ножки, плакать хочется. Нервы, нервы, себя жалко и всех заодно.
Лика подходит к столу Лели, тихо спрашивает:
— Ты не знаешь, как надо обращаться в бюро обмена жилплощади? Через домоуправление или от себя?
— И с соседями переругалась? — горестно вопрошает Леля.
— Ничего похожего. Меняем две комнаты на однокомнатную квартиру.
Так вот почему она так похорошела! И причесывается в парикмахерской. Какие-то смутные воспоминания, наблюдения, от которых она отмахивалась, — слишком уж неправдоподобно, — мелькают в голове у Лели.
— Молочков? — спрашивает она.
Лика молча кивает.
— Ну что ж, — говорит Леля, — он, по-моему, добрый. Добрый и порядочный.
— И сильный, — говорит Лика.
Леля удивленно поднимает брови, но молчит. Известно — любовь ослепляет, и не к чему тут спорить.
Разговор прерывает Загребельская из отдела обслуживания. Стуча каблучками, подходит к Леле. Брючки клеш из-под халата колышутся, волнуются на ходу, плещутся длинные, заботливо расчесанные волосы за плечами, подбородок кверху, — весь вид, даже вещи, надетые на ней, полны какой-то пустой ажитации.
— Это, кажется, ваша идея, товарищ Гжельчик, чтобы в обслуживании хранились все читательские требования за каждый квартал? — спрашивает она.
— Ну, скажем, моя, — нарочито лениво отвечает Леля.
— Так я должна вам передать от имени моих товарищей и от своего собственного, что отдел обслуживания — это не мусоропровод, а тот нерв библиотеки, который связывает ее с читателями!
— Вот поэтому эта идея и должна бы прийти в первую очередь вам, а не мне. А там называйте себя хоть мусоропроводом, хоть помойной ямой, — взрывается Леля. — И не все ли равно, чья идея? Приказ-то подписан Анной Евгеньевной.
— Вот мы и обратимся к ней. Предупреждаю вас.
— Правильно, — вмешивается Лика, — обращайтесь к ней. С петицией и манифестацией.
Леля замечает одобрительный ястребиный взгляд Киры Климентьевны. Справедливая старуха, ничего не скажешь. Ведь идея-то направлена против ее метода. Всю жизнь она проводила инвентаризацию громоздким и довольно бессмысленным способом. Устанавливала наличность книг и периодики, а что надо приобрести — решайте, мол, сами, на то вы и начальство. Леля же взялась за кропотливый труд подсчитать те читательские требования, на которых стоит отказ, и выяснить таким образом, на какие книги наибольший спрос. Конечно, всех не удовлетворишь — книги приобретаются на валюту, но, по крайней мере, теперь можно будет заказывать литературу, учитывая читательский спрос, а не наобум Лазаря.
Нина поднимает голову, отрывается от карточек и, сверля голубыми гвоздичками-глазками Лелю, говорит:
— Идеи, идеи… Скажи просто, Лелечка, выслуживаешься? Подтянулась?
— Если работать на совесть — значит выслуживаться, — отвечает за Лелю Кира Климентьевна, — тогда я думаю, что мы все тут готовы выслуживаться.