— Все? — хохочет Нинка. — Вы святая женщина, Кира Климентьевна. У кого тут совесть, кроме вас?
Ах, лесть, лесть… Кого только не покупала эта фальшивая монета!
Леля с интересом смотрит на Киру Климентьевну. Взорвется или не взорвется?
Но бабка скромно замечает.
— Не преувеличивайте, — и утыкается в свои бумаги.
Значит, Нинка сработала. Грустно.
Все грустно. Когда она уходила, Семен ложился спать. Не выдержала, спросила:
— И на работу не пойдешь?
— У меня отгул. Еще за командировку.
— Очень длинный отгул. И на работе и дома. Когда это кончится?
— Опять двадцать пять! Что кончится? Что? Человек не может с приятелями выпить? Хочешь на цепочке привязать к собачьей конуре? Не выйдет.
Промолчала, чтоб не разреветься. Начнется скандал, Никита услышит, мама… Жалко мать. Из последних сил крепится, не вмешивается. А теперь вот оказалось, что дом, в который он пришел прямо из студенческого общежития, — собачья конура. Не думать, не вспоминать…
В обеденный перерыв кассирша принесла зарплату. Леля глянула на конверт, ужаснулась — вычет в кассу взаимопомощи, десятка — складывались для Наденьки, налог… Всего ничего осталось. Плакало осеннее пальтишко для Никиты, и простыни плакали. По две смены осталось, все белье в прачечной перепортили. Премиальных Семен за этот квартал не получил, а может, и получил. Не станешь же проверять…
Подошел Федор Иванович, поделился своими наблюдениями:
— Замечаете, что творится с Молочковым?
— Нет.
— Носит новый костюм и малиновый галстук. С чего бы? Старый холостяк, думается, не знал поцелуя женщины…
Пальцем в небо.
— А вы знали? — вдруг с непонятной злобой спрашивает Леля.
— О-го-го-го! — кричит Федор Иванович и скрывается за полками.
— Ему надо полечиться. Взять дополнительный отпуск, — кротко замечает Кира Климентьевна. — Одинокий человек. Если мы о нем не подумаем, кто подумает?
Леля ушам своим не верит. Когда же кончилась война Алой и Белой розы? Откуда этот гуманизм, внимательность?
После работы Кира Климентьевна ошеломляет ее еще больше.
— Мне надо с вами поговорить, — шепчет она, — не здесь. На улице. Выйдем вместе.
Светопреставление. Никогда бабка не говорила шепотом, никогда у нее не было потребности вести интимные разговоры.
Выйдя из подвала, Кира Климентьевна почему-то ведет Лелю не на улицу, а на пустырь, где зимой сломали дом. Она долго молчит, не решаясь начать разговор. Шесть часов, а еще светло — последний день февраля. Минутку они смотрят на розовые предзакатные облака, проплывающие над закопченными трубами Могэса.
— Я ухожу на пенсию, — наконец говорит Кира Климентьевна. — И хочу предложить на свое место вашу кандидатуру. Согласны?
Леля вспыхивает от гордости и тут же пугается.
Такая ответственность, и девчонки, наверно, не будут слушаться. Но двести рублей, и надо же, черт подери, что-то представлять собой, если дома ты уже не человек, не женщина, если собачья конура… И все-таки сразу решиться…
И она лепечет, вовсе не главное, но больше всего поразившее ее:
— Но как же вы-то? Как вы будете без библиотеки?
— Никогда не поздно начать новую жизнь. Я — мать. La pauvre mère. Наденька… Я хочу посвятить ей остаток жизни. — И, испугавшись выспренности фразы, строго спрашивает: — Вам смешно?
Бедная, милая старуха! Сколько разочарований ждет ее на этом остатке жизни. Какой-нибудь самодовольный, хамоватый лейтенант увезет от нее Наденьку или, еще того хуже, поселится в ее стародевичьей комнате. Леле кажется сейчас, что Наденька обязательно выйдет замуж за лейтенанта. Но она говорит:
— Это так понятно. Хочется быть нужной человеку.
И плачет.
АЛЕША
Пятый день Алеша лежал в постели. К вечеру температура поднималась до сорока, свет резал глаза, все вещи казались мутными, красноватыми, зыбкими, покачивались даже стены.
— Вирусный грипп, — говорила мама.
— Азиатский, — поправлял отец. — Азиатский.
Как всегда, Алеша отмечал, с каким свирепым удовольствием отец произносил это слово, но сквозь жар и бред угадывал его тревогу и расслабленно и нежно любил его в эти минуты.
Бред был необычным. Он складывался в стихи. Поначалу как будто очень гладкие, но где-то спотыкалось, заедало, вкрадывались случайные слова, бессмыслица. От напряжения кружилась голова. Он ненадолго засыпал, просыпался, и снова складывалось: