Тут-то и заедало, а потом складывалось по-новому.
Утром он слабел. Температура падала, и нельзя было отделаться от беспощадно трезвых мыслей, гнетущих, как серый утренний свет.
После ссоры с Настей, до сих пор непонятной, беспричинной ссоры, он перешел из отдела рассылки в маленькую библиотечную типографию наборщиком. Причина, которая толкнула его туда, по временам и самому казалась глупой. Но он упрямо держался за свое решение. Что нет у него воли, он знал давно, знал и не хотел себе сознаваться в этом. Главное — цель. Надо ставить трудные задачи. В минуту безысходной тоски, от неизвестности и разлуки, он решил, что женится на Насте во что бы то ни стало. То, что они были в ссоре и не встречались уже три месяца, ничуть не смущало. Только так, ломая привычное представление о себе, удивляя ее верностью и настойчивостью, можно завоевать любовь. Родители, и ее и его, конечно, будут против, и нечего принимать от них помощь. Когда он поступал в библиотеку, не думал о зарплате. Теперь он должен быть самостоятельным. Так представлялось все в те дни, когда нужно было действовать, чтобы не впасть в полное отчаяние.
В типографии все повернулось по-другому. За два с половиной месяца он заработал ненамного больше, чем в отделе рассылки. Неуклюжие полудетские руки оказались не очень-то проворными. Работа ни на минуту не увлекала. Заведующий, Гриша Бондарь, темный тип, проштрафившийся на прежнем месте, беззастенчиво принимал левые заказы — какие-то визитные карточки и концертные программы. Он втравил в это дело ничего не понявшего Алешу, денег за сверхурочные так и не заплатил, да еще выругал за перепутанные шрифты. Мутная, унизительная история — нельзя защищать свои права, и стыдно за собственную глупость. А еще стыднее, что жил и продолжал жить беспечной иждивенческой жизнью, когда рядом две матери-одиночки, как их нахально называл Гриша Бондарь, — Валя черная и Валя белая, брошюровщица и наборщица, сбивались с ног, торопясь в ясли и детсады, да еще подрабатывали на стороне, чтобы как-нибудь свести концы с концами. И разговоры отца о гуще жизни теперь не казались особенно нудными, хотя не такая уж она была густая, эта гуща в маленькой учрежденческой типографии. Был там счастливый человек, Генка Калачов. Все у него ясно и просто. Работал на пикапе, обожал свою Лидочку, ждал к осени ребенка, смотрел по телевизору хоккей. И главное — был доволен. Алеша любил бывать в его однокомнатной квартире в Тропареве, с тюлевыми занавесками, с висячими цветами на стене. Оранжевая пластмассовая леечка пламенела на подоконнике, освещенная заходящим солнцем, пар поднимался над миской с серебристой разваренной картошкой, хозяйственная Лидочка в клеенчатом фартучке накладывала из банки огурцы домашнего засола и удивлялась проигрышу «Спартака»: «Надо же!» Все это могло бы быть и у него с Настей, но, конечно, не будет ничего похожего. Не будет он хорошим наборщиком, не будет студентом, ничего не будет. Развалился на куски.
На шестые сутки температура к вечеру не поднялась, зато утром он чувствовал себя как рыба на песке. Сунул босые ноги в шлепанцы, взял с полки учебник истории, прочитал две страницы и уронил на пол. Века, десятилетия, годы мгновенно забывались, имена и события путались, и не за что было зацепиться памяти. «У тебя нет чувства истории, — сказала как-то Настя, — хоть бы Дюма почитал». Он не мог читать Дюма. Д’Артаньян ездил на лошади и пересекал Ла-Манш на парусных кораблях. Зачем читать о Д’Артаньяне, когда сам с пяти лет огибался на аэродромах?
Он задремал. И снова мерещились уродливые, бессмысленные сны. Валя черная, в светлой болонье с чернильным пятном на груди, протягивала сезонный билет на метро и звала за собой, Генка закапывал две пустые поллитровки в песок на Карьерах, и отец говорил: «Выбросьте эти таблетки! Заварите ему малины. Попросту, по-русски…» И слышался тихий звонок и тяжелое бабушкино шарканье в коридоре…
Кто-то взял его за руку. Он открыл глаза. Настя сидела на краешке дивана и гладила его бледную волосатую руку. Она опустила голову, он не видел ее лица, только гладкие темные волосы, поблескивавшие рыжим золотом.
— Как хорошо, что ты пришла!
Он прижался щекой к ее руке.
— Я знала, что ты болен. Я все про тебя знала, но только сегодня смогла…
И вдруг, впервые за эти месяцы, на него накатила злоба.