— Почему же сегодня? Мама позволила?
Сейчас, как в то утро у Молочкова, он снова был уверен — во всем виновата ее мама. Насмешливая, решительная женщина, которую он всегда боялся и злился на нее за этот страх. Но Настя-то не боялась, даже подшучивала над ней. Почему же поддалась?
Настя смотрела на него растерянным соболезнующим взглядом.
— Совсем не то, — сказала она. — Васька приехал. Он жив. Толстый, спокойный…
— Не уходи! — крикнул Алеша и схватил ее за плечи.
Ему представилось, что она появилась только затем, чтобы объявить, что у них с Васькой все началось сначала.
— Как объяснить, чтобы ты понял… — сказала Настя, комкая угол одеяла, снова низко опустив голову.
И, слушая ее отрывистый и внятный рассказ, Алеша понимал вовсе не то, что она хотела объяснить, а то, что он никогда не испытывал и, верно, никогда не испытает ничего похожего. Она говорила, что хотела любить Заломина и не любила. Только связывала себя обязательствами, заботами, долгом. Полюбила Алешу — все прошло. Даже смешно было. И вдруг весть о страшной смерти. Показалось, что виновата. Среди дороги бросила. И все-таки до конца не верила, надеялась, что жив. Но если не погиб, надо было сосредоточиться, думать только о нем, о нем… Ведь больше-то некому его спасать.
— Как ты странно смотришь, — вдруг перебила она себя.
— Как мужик на жирафу — таких не бывает.
— А я на тебя, как на блудного сына.
— Но ведь не я пропадал!
— Все равно. Такое чувство, будто ты вернулся из дальних странствий.
Алеша догадывался, что она благодарна ему за то, что прервал трепотней ее тягостную исповедь. А тут еще очень кстати вошла бабушка с чайником и чашками, Настя встала, чтобы помочь ей.
Видно, чтобы не ударить в грязь лицом, бабушка с утра надела парадное лавсановое платье с лиловыми розами и не произносила лишних слов. Обошлась одной фразой:
— Угощай, Алеша, барышню чаем.
Эта «барышня» резанула Алешу, но он знал, что для бабушки это высшая похвала, и радовался, что Настя ей понравилась.
Чай стоял на письменном столе, они чинно сидели друг перед другом, и Алеша немного стеснялся своей мятой штапельной пижамы, босых ног в дырявых тапках.
— Хочешь, я поставлю свою любимую, «Дунайские волны» — японский джаз? — спросил он.
Настя кивнула.
Густые, тоскливые голоса наполнили комнату. Алеше всегда казалось, что так тоскуют моряки вдали от родных и тоже несчастливых мест. Он смотрел, как Настя раскачивается в такт музыке, голова немножко кружилась от вальса и от того, что она качается. Вдруг показалось, что сейчас он упадет со стула. Он встал, держась за стенку, и рухнул на диван.
— Тебе плохо? — вскрикнула Настя.
— Удивительно хорошо. Только сядь рядом.
Она рванулась к нему раньше, чем он успел договорить, уткнулась лицом в плечо, горячо зашептала:
— Зачем я все выдумываю? Зачем, зачем? Ведь тебе тоже плохо. Я не могу, чтобы тебе было плохо.
От ее горячего дыхания у Алеши еще больше кружилась голова, ослабевшими руками он прижимал ее к себе все крепче и крепче, и комната все так же гудела густыми грустными голосами…
Азиатский грипп отличался от европейского рецидивами, и Алеша проболел до конца апреля. Настя приезжала почти каждый день. В полутемной комнате гудел магнитофон, на столе лопались светло-зеленые почки на тонких веточках, которые она приносила. За окном, заглушая музыку, то и дело скрежетали самолеты, улетавшие с аэродрома в глубь России. За стеной звенела посуда, глухо гудел холодильник в коридоре, а то вдруг взвывал пылесос, шаркала бабушка в прихожей. Дом был полон привычных звуков, звучавших теперь по-новому, а в комнате они оба молчали и оба были счастливы по-новому.
Часов в десять отец уходил провожать Настю на поезд. Она стеснялась, отговаривалась, и Алешу умиляла ее застенчивость. Ведь это отец с его неуклюжей назидательностью должен был бы стесняться.
Возвращаясь, отец иногда говорил:
— Ничего не поймешь. Простая как будто, а… — он махал рукой, не находя слов, и тут же успокаивал себя: — Могло быть и хуже.
Бабушка в этих случаях смотрела на него с жалостью и презрением, с трудом сдерживаясь, чтобы не вступить в спор. Алеша переглядывался с ней и тоже молчал. Все эти отцовские сомнения и оценки не имели сейчас никакого значения. Не имели значения и те три месяца разлуки, еще недавно казавшиеся длинными, как годы. Ничего не значил и Васька Заломин. Теперь он был дальше от Насти, чем даже в Туркмении, куда он подался прямо с Алтая. Впервые в жизни Алеша испытывал счастье покоя и удачи, твердой веры в себя.