— Почему «тоже»? — миролюбиво спросил Заломин.
— Мы с похорон, — поспешно ответил Алеша.
Его смутила и удивила небрежная грубость Насти, но еще больше — внешность Заломина. Этот шизик, проводивший в школьные годы по нескольку месяцев в больнице, способный плакать, когда его отшивала девчонка, почти что лоснился от цветущего здоровья. И одет-то он был, если не считать красного шарфа, как-то бюрократически солидно: длинное габардиновое пальто, шляпа с узкими полями — сплошное благополучие! И он мог ревновать к такому! И она старалась его полюбить… Бред!
Но если приглядеться… Совершенно стоячие голубые глаза, одеревенелая прямизна высокой фигуры. Где-то Алеша читал, что шизофреникам свойственна не стройность, а вот такая негибкая прямизна, шарнирность движений…
Позади расщебеталась Инна:
— Лика верно сказала. Никто его не жалеет. И мы разойдемся и забудем. Так давайте хоть помянем. В «Балчуге». Я знаю, там всегда мало народу. Сложимся и помянем. У меня пятерка. Кто больше?
Все остановились, сбились в кучу, начали рыться в карманах и сумочках. Настя смутилась, сказала Алеше:
— Я сбегаю домой. Я же рядом. Проходным двором.
И скрылась в воротах.
Отдаленный шум заглушил голоса.
— Что это? Гроза? — встрепенулась Лика.
— Танки идут. С Красной площади. Репетиция парада, — сказал Заломин.
Гул нарастал, и теперь его нельзя было спутать с раскатом грома, слышался тяжкий скрежет железа по асфальту. Показалась колонна танкеток, безобидных в своем изяществе, как детские игрушки.
— Красиво! — вырвалось у Лели.
Но их было немного, а дальше пошли танки. Обыкновенные танки, столько раз виденные на улицах, в кино, на фотографиях. Их было великое множество. Нельзя сказать, что они шли, — они текли, заполонив улицу, оглушая скрежетом, подавляя зловещей неотвратимостью медленной поступи.
И вдруг Алеша почувствовал беспокойство оттого, что Насти нет рядом. Почудилось, что с ней может что-то случиться. Что-то страшное, необъяснимое. Навсегда.
У Климентовского переулка образовался просвет в сером потоке. Идущие сзади танки остановились, и под взмах милицейской палочки светлая машина скорой помощи пересекла улицу.
— Вот так и повезут, — сказал Заломин.
— Если бы так, — вздохнул Молочков.
А Леля, обняв Лику, смотрела на уходящую колонну, захлебываясь говорила:
— Вот вырвешься, забудешься, отряхнешься от всего, что мучает, и начинаешь понимать, что это не самое страшное. А если война? А как же Никита? Неужели нельзя стать выше сегодняшней боли? А ведь нельзя, нельзя…
— Можно. Если помогут, — сказала Лика.
Милиционер опустил свой жезл и скрылся в тени оголенных лип, посаженных вдоль тротуара, и снова с неумолимым скрежетом танки двинулись вперед.
— Свернем в переулок, — сказала Инна, — ведь словом перекинуться нельзя.
— Я подожду Настю, — сказал Алеша.
Они остались на Ордынке вдвоем с Заломиным. И долго молчали.
— Миражи, — вдруг сказал Заломин. — Мы, когда по Каракумам ехали, целый день видели миражи. Голубые города, минареты, арки, вода текла в речке… Подъедешь — исчезнет. Начальник сказал: «Какая красота!» А с нас пот льет. Рубашки задубели. Потом сделали привал: «Арзни» — армянская минеральная, баранина с чуреком, дыня… Навернули — вот это была красота!
«Может, и правда», — подумал Алеша. Он вспомнил, как во время болезни завидовал Генке Калачову с его однокомнатной квартиркой, вьющейся зеленью на стене, Лидочкой в пластмассовом фартучке.
Настя выбежала из ворот, запыхавшаяся, деловитая.
— Куда они все подевались? — крикнула она и, не расслышав ответа, глядя на танки, прошептала: — Страшное слово — полчища…
Уже затихал скрежет танков, устремившихся к Добрынинской, но на смену им катились почти бесшумно ракеты «земля — небо», похожие, со своими огромными вытянутыми телами на низком ходу, на доисторических зверей.
— Тогда еще не было людей, когда по земле ходили такие, — сказала Настя. — Неужели все начнется сначала?
Алеша чувствовал ее возбуждение, но не мог понять причину. Что это — волнение, какое он испытал несколько минут назад, когда ожидал ее, или неловкость оттого, что осталась наедине с ним и Заломиным?
А Настя упрямо продолжала:
— Жалко планету… Кажется, других таких нет?
— Больше никого не жалко? — с неожиданной злобой спросил Заломин.
— Теперь — нет.
У входа в «Балчуг» было пусто. На дверях висела табличка: «Санитарный день».
— Разошлись с нами, — сказал Алеша.