Заломин казался разочарованным.
— Мне тоже тут делать нечего, — довольно грубо откликнулся он и распрощался.
Они вышла на набережную, остановились у парапета. По бурой после недавнего половодья реке ползла оранжево-черная баржа, над пустырем вздымался стройный кран, и сквозь его черные ромбы светилось асфальтовое небо. К Устьинскому мосту, легко и молодо звеня, раскатывались под гору трамваи.
— Вот и нет старика, будто и не было. А все продолжается, — сказала Настя.
— Когда-нибудь нас всех не будет, только…
— Будет ли продолжаться?
— Не угадала. Я хотел сказать — только я в это не верю.
Они смотрели на другой берег. Там, среди высоких, светлых, плоских, почти призрачных домов, дымили незыблемые закоптелые трубы Могэса. Черные клубы круто курчавились в сером небе и, сливаясь в прозрачный дымок, уходили вверх.
КОМАНДНОЕ ПЕРВЕНСТВО
Глава первая
Контора как контора, каких тысячи. Клеенчатые стулья, канцелярские столы, шкаф, когда-то сделанный из светлого дерева, а теперь почерневший от пыли, десятилетней давности лиловое чернильное пятно на паркете, вешалка за дверью, на ней забытая еще с зимы, вытертая меховая безрукавка да сбруя, кисло пахнущая кожей и конским потом.
Окно в конторе выходит на восток. Если высунуться, видно Ленинградское шоссе — блеск зеленой тополевой листвы, ровные ленты машин, наматывающиеся на невидимую катушку. Если сидеть за столом, виден только черный подъемный кран, впечатанный в голубое или серое небо.
Контора как контора, без излишеств, но если тебе сорок пять лет и ты числишься на смешной должности замдиректора конноспортивной школы, исполняешь обязанности завхоза, завуча, бухгалтера и уборщицы, ты тоже, как и все прочие немолодые люди, имеешь право на уединение и тишину. А жить приходится в одной комнате, с женой и двумя подростками сыновьями, книжку читаешь заткнувши пальцами уши, задумаешься — неловко. Торчишь на юру среди комнаты, помалкиваешь, нагоняешь на всех тоску.
Хорошо прийти в контору часов в восемь утра и знать, что до десяти сюда никто не сунется. Неторопливо пройтись от дверей к окошку, разложить на столе папки с заявлениями поступающих в школу, прочитать новые письма, еще раз порадоваться, что не перевелись чудаки на свете, что в группу начинающих хочет быть зачисленным повар-кондитер, вдовец шестидесяти шести лет, а в старшую группу — бывший кавалерист, автосварщик с двадцатью процентами зрения, что, по его «глубокому мнению, препятствием не является».
В этот ранний час хорошо подумать и о себе. Погадать, поразмыслить, верно ли, что ты неудачник, как считают братья и сестры и Фанечка — преуспевающая на своем химическом поприще жена, кандидат наук и председатель месткома. По скромности согласиться с ними, немножко лицемеря перед собой, немножко стыдясь за себя. Посетовать, как быстро идет время, легкости поубавилось, намечается пузо, боцманское пузо выше брючного ремня, и по вечерам не тянет из дому. Поморщиться вдруг, как от боли, вспомнив случайно подслушанный разговор сыновей. Старший сказал: «Ну пусть бы он был самым простым, самым обыкновенным инженером! Все-таки польза…» А младший по-своему понял и вздохнул: «И в Артек нас мама устраивала…» Верно, не в первый раз об этом говорили.
И все-таки хорошо вынуть из ящика дырокол, разложить справки и заявления, пристукнуть привычной рукой и подшить к папкам. В тысячный раз припомнить детство в темноватой коммуналке на Малой Бронной, отца в белых носках поверх галифе, с мандолиной в руках, сладкую серенаду Брага, стеклянный шар на письменном столе со стеклянными пузырчатыми колокольчиками внутри, долго можно было думать, как они сделаны. Вспомнить духовой оркестр на катке на Патриарших прудах, свои холодные задубевшие губы, ее холодные бесстрашные глаза, мучительные поцелуи в пустой раздевалке. А летом манеж на Поварской.
Это случилось после цирка, и конные номера были совсем ни при чем. Шел акробатический этюд «2 Рэти 2» — белые брюки, белые майки, пирамидки бицепсов от локтя к плечу. Оранжевые от загара бицепсы, как маленькие круглые ташкентские дыни. Да и бицепсы были совсем ни при чем. Просто нижний лежал на спине на полу, по-лягушачьи расставив руки, а верхний, упершись ладонями в его ладони, вытягивался в стойке под вальс. Томительно вытягивался до кончиков пальцев на ногах. И ты вместе с ним чувствовал свое тело до кончиков пальцев. А на другой день пошли с Олегом в манеж на Поварской: лысый тренер Алеша Цилле с лицом румяного гомункулюса, предсказание блестящей жокейской карьеры, благородная зависть Олега, дождливый июньский день, день получения аттестата зрелости и спортивного разряда, конкурсы на Московском ипподроме. А потом конноспортивная на Ленинградском, школа, которую они с Олегом построили, как птицы строят гнездо — «то былинку тащит в клюве, то соломинку несет». И первая школьная лошадь, кобыла Батавия, выменянная на сапоги у спившегося единоличника из деревеньки под Клином, — сорок процентов английских кровей, рыжая, тонконогая, кроткая…