— «Как жокей я тебя выхаживал, о твои стати!..» — громко продекламировал Рома, заглядывая в глаза высокой блондинке, сидевшей с ним рядом.
— Может, отложим самодеятельность? — спросил Аргунихин.
Тем временем неторопливый, но упорный Струмилло понял наконец, чего добивается тренер, дважды перескочил через барьер, пронесся по кругу и еще раза три повторил упражнение.
— Вот это класс! Блеск! — бурно восхищался Аргунихин. — Если так поедешь на соревнованиях, «Прометей» выйдет на первое место.
Даже новичкам было ясно, что никакого особого класса Струмилло не показал и не его очки решат исход соревнований. Но измученный сегодняшними неудачами летчик не чувствовал в похвалах Аргунихина педагогического преувеличения и был счастлив, полон веры в себя.
На кругу появилась Люба Стужина, худенькая, коротко стриженная девушка, на мощном сером жеребце.
— Ахал-текинец? — осведомился Рома у тренера, показывая на лошадь, и, не ожидая ответа, сообщил своим товарищам: — «На ней треугольная шляпа и серый походный сюртук».
Новички засмеялись, хотя Люба была в ковбойке и с непокрытой головой.
— Не хотите ли выйти покурить? — спросил Аргунихин.
Рома оказался понятливым.
— Больше не буду… Язык мой — враг мой.
— Это верно. На словах вы очень самокритичны. А спорт — это поступки.
Мальчикам это замечание доставило истинное удовольствие. Юра схватился за голову и веско сказал:
— Законно.
— Бесперспективный всадник, — кивнул на Рому Вася.
Новиков знал, что в свои четырнадцать лет Вася только и был счастлив в этой школе, где его никто не одергивал, где хотя бы в обществе Юры он мог быть авторитетным судьей и мудрым пророком.
Наверно, Люба кажется новичкам совсем неопытной, думал Новиков. Им непонятно, почему с ней занимается сам Аргунихин. Она лихо берет первое препятствие, а подходя ко второму, ее лошадь начинает упираться, шагом обходит барьер.
— Отбила сердце, — сказал Вася.
— На Сиваше, — подтвердил Юра и брезгливо выпятил нижнюю губу.
Код этот следовало понимать так, что Любу сбросил капризный жеребец Сиваш и она надолго испугалась — отбила сердце.
Аргунихин объяснял ей, обращаясь главным образом к новеньким:
— Все внимание отдайте лошади, но раньше, ясное дело, выработайте уверенность в своих силах. Она вас полностью освободит от беспокойства о себе. Это достигается только техникой. Понять — минутное дело, усвоить — годы труда.
Замечание Васи, что Люба отбила сердце, было справедливым, и Новиков быстро уловил, как проявляется ее страх. Она боялась именно второго барьера и, подходя к нему, укорачивала поводья. Сколько ни втолковывал ей Аргунихин, что́ мешает свободному броску жеребца, Люба кивала головой, соглашалась, но, подъезжая ко второму барьеру, брала лошадь на себя.
— Кто не владеет собой, тот не владеет и лошадью, — сказал Аргунихин. — Отправляйтесь домой!
Новиков понимал, что Аргунихин сегодня не сможет добиться от Любы душевного равновесия, и был с ней умышленно резок, зная, что она не войдет в форму, пока не заденут ее самолюбия.
Он вышел вслед за Олегом на улицу и увидел, как тот круто повернул к ипподрому. Какие там могут быть дела? И зачем вчера Олег послал его к Шурочке? И, неожиданно для себя, неторопливо пошел следом за ним.
Старый наездник Бондаренко отдыхал после работы, сидя на досках, сваленных около конюшни. Прищуривая ярко-голубые глазки, он поглядывал то на небо, заволакивающееся тяжелыми рыхлыми тучами, то на желтую беговую дорожку, где работались лошади, запряженные в легкие американки. Примостившись рядом, Новиков чертил прутиком клетки на песке, лениво и добродушно наблюдал за стариком. Что-то неторопливое, крестьянское было в том, как он поглядывал на тучи, в его загорелой лысине, обведенной белой полоской мягких волос, в глубоких морщинах на шее, в необычной неспешной речи.
Некрупный вороной жеребец, мерно покачивая головой, прошел мимо них вслед за уборщицей и покосился на Бондаренко лиловым глазом.
— Глаз у него человечий, — сказал наездник, — лошадь умная и отдатливая.
— Отдатливая? — рассеянно переспросил Новиков.
— Благодарная, — объяснил Бондаренко, — рассчитывается за заботы всем своим поведением. Вся линия у них от Гей-Бингена через Гильдейца очень признательная.
Новиков улыбнулся. Хорошо, что он пришел к старику, хоть и не собирался, хоть следовало бы поторопиться домой, куда общительная Фанечка пригласила дальних родственников из Загорска. Как подумаешь, что все начнется сначала — и тактичное умалчивание родных о его работе, и преувеличенный интерес к Фанечкиной диссертации — шутка ли, в нашей семье будущий доктор химических наук! А черта ли они понимают в химии — дантист и учительница музыки? И напряженное молчание мальчиков: им-то все не нравится — и дальние родственники, и родной отец. Как подумаешь обо всем, такая тоска охватит! В тысячу раз лучше сидеть на бревнах со стариком… И постепенно все саднящее, тревожное — и вчерашняя встреча с Шурочкой, и противный разговор с Ефремовым, и то, что он невольно, исподтишка начал наблюдать за Олегом, — все, как вода в реке, сбегало от звука голоса Бондаренко, от привычных, неторопливых рассказов. Так в детстве после целого дня неистового озорства наступала уже в постели зыбкая тревога, что завтра узнают о разбитых стеклах и порванных штанах, и потихоньку все смывала, убаюкивала с пеленок знакомая бабкина песня про кота-бормота.