Вот валяется на столе его табель в серой обложке, захватанный пальцами в лиловых чернилах, с тремя годовыми двойками. За одну четвертную двойку в средней школе полагается исключать из спортивной. Женька смухлевал, носил своему тренеру чужие дневники. Как положено, правда все-таки выплыла на свет божий. Его исключили, а теперь он ушел из восьмого класса. Так и сказал отцу: «Жить скучно». Видно, так сказал, что отец, здоровенный, самодовольный мужик, пожарник, вдруг утратил веру в спасительную силу ремня и не поленился прийти в школу.
На улице послышался голос Девлашева, Новиков подошел к окну. Небольшая кавалькада выехала из ворот и пересекла Ленинградское шоссе перед рядами замерших у светофора машин, перед милиционером, кругло и вдохновенно поднявшим руки, будто призывая шоферов грянуть десятками сигналов. Мигнул желтый свет, всадники пришпорили лошадей, и теперь уже издалека донесся отрывисто-звонкий стук копыт, сразу приглушенный мягким шуршанием шин. Кавалькада скрылась за гостиницей «Советской». Видно, Девлашев повлек ребят заниматься в Сокольники по переулкам, минуя центр.
Новиков вернулся к столу, полистал дневник Женьки Желиховского. Все нормально. Физкультура — пять, физика — пять, история — два, английский — два. Отметки типичные для этого поколения. Нет, конечно, бравый пожарник не знал, какая это страшная пропасть, переходный возраст, и как легко, как даже необходимо перекинуть через нее мостик спорта. Просто прибежал, сознавая свое бессилие, — авось, мол, помогут. И прав, тысячу раз прав! И как стыдно вспоминать, что сам-то тогда, в чебуречной, — ремнем Олега, ремнем! Пожарник да тренеры-мальчишки помогли додумать. У Аргунихина тоже переломный возраст. По-разному он приходит. У кого в шестьдесят, у кого — в сорок. У спортсменов, конечно, раньше, короткий век. Теряется вера в себя, вслепую ищут, на чем бы самоутвердиться. Всю жизнь скрывал от себя: Олег слабый человек, слабый, слабый… А сильным быть не прикажешь. Вот и получился бессмысленный разговор. Мальчишки-тренеры это лучше поняли. И глупо было бояться за них. Разве теперь, после стольких лет работы и товарищества, Олег сможет их сбить с толку своим примером? Чего бы стоили эти годы, если бы не выработался иммунитет? Вон как они рассудили. Чулков сказал: «Надо его заставить день и ночь заниматься с этой фифой». Девлашев вызвался дополнительно тренировать троеборцев и, не откладывая, погнал всех в Сокольники. Филин задумался, потом говорит: «Вы не бойтесь за Олега Николаевича. Жизнь покажет, что почем. Быстро покажет». Мудрец. Двадцатитрехлетний мудрец. Возраст оптимистический. Жизнь не била.
Он только теперь заметил, как тихо стало в школе. Ватная какая-то тишина, и сумерки наползли. Там, за окном, светлее, солнце давно ушло за дом, и на яркой синеве, не замутненной теперь солнечным маревом, отчетливо выделялись черные ромбы подъемного крана. Фонари еще не скоро зажгут, а у подъезда «Советской» уже набухли желтым светом матовые шары, сквозь листву тополей торжественно светятся яркие окна, и не подумаешь, что за ними командированные поснимали свои ковбоечки, валяются на кроватях, читают газеты, слушают последние известия…
Новиков включил настольную лампу. Давно пора домой, а уходить не хочется. Такая тишина… Все обсудили с ребятами, только о Шурке — ни слова. Где это, в какой книге недавно прочел: «Большинство людей проводят дни в спокойствии отчаяния». Это про нее. Но как не идут и спокойствие и отчаяние к ее переменчивому лицу. Она любит Олега, как в первые дни, и ничего за пятнадцать лет о нем не узнала, не хотела знать, не могла, да и не к чему ей знать.
Он снял трубку, набрал номер.
— Шура? Приходи завтра, начнем заниматься. А что воскресенье — даже лучше. Не будут глазеть.
По воскресеньям в школе всегда пусто, только наверху в конторе томится у телефона сторожиха Ландышева — вяжет чулки, подремывает. А сегодня пришли на манеж Шура Аргунихина и Новиков.
Шура работает рыжего жеребца Замчала, Новиков поглядывает на нее из-за развернутой газеты. Десять минут строевой рысью, пять — шагом, десять учебной рысью, пять — шагом… Круг, опилки, дощатые некрашеные стены, голый больничный свет с потолка. Пять — шагом, десять — галопом… Замчал сердится, не хочет переходить на галоп, Шурка его успокаивает, водит шагом. Бесконечное у нее терпение. Во всем терпение. С детства. Девчонкой с мачехой жила. Мачеха — этакая Кармен из торговой сети. Цыганские серьги кольцами, гаркнет — стены дрожат. В войну — хлеборезка, после войны — завмаг. Помнится, она на Шуркиной свадьбе все доставала бутылки из-под стола. Поставит, пристукнет и скажет: «Мы себе можем это позволить!» Отец Шуркин глаз отвести от нее не мог. Бесхарактерный, тихий, непьющий. Заболел, свалился — только мачеху и видели. Нашла кого-то помоложе. А Шурка пять лет на два дома жила, за отцом ухаживала. Вот этот перерыв на ее спортивной карьере и сказался. Что-то было упущено. Наверно, и с Олегом упущено? Опять Замчал не хочет переходить на галоп…