— Шура, почему ты о хлысте забыла? Это бывает, что капризная лошадь нуждается в хлысте. Проясняет сознание.
— Пусть отдохнет. Не тех он кровей, чтобы хлыстом.
Шура легко спрыгнула с лошади, присела на скамейку рядом с Новиковым.
— А какие такие у него крови? Отец — рекордист, а мать неизвестного происхождения. Знаешь, как старые конники говорят: кровь, а не телеса, творит чудеса!
— У меня другая поговорка: работа бьет класс.
Замчалу что-то не понравилось, он прищурился на Шуру, прижал уши к шее, пощелкал зубами. Злобная его морда развеселила Новикова.
— Что за жеребенок! Это ж человеконенавистник, ипохондрик какой-то!
— Нет, он меня любит, — сказала Шура, — никого не признает, а меня любит. Юрке рукав от ватника оторвал, Чулкова два раза на землю сбросил, а меня ничего — любит…
Столько было детской гордости в ее улыбке, столько хвастовства в многократном повторении, что Новикову захотелось ее подразнить.
— Строгая лошадь Замчал, не женская лошадь. Ты бы сменила его. Глядишь, и на первенство запишут. Наверняка запишут. Решайся!
— Ни за что, — раздельно сказала Шура. — Я в него столько души вложила, столько работала, а теперь из-за личных расчетов бросать?
— Кто ж за тебя личные расчеты будет производить?
— Как-нибудь проживу…
— Как-нибудь не годится. Ты поазартней. Ищи успеха, новых впечатлений…
— Новых? Это пусть другие.
Она низко нагнула голову, жилка надулась на длинной белой шее, надулись толстые губы — вот-вот заплачет.
— Если бы ты знал, как я ее ненавижу! — прошептала она.
— Ее? — так же тихо переспросил Новиков.
— За то, что красивая, за то, что счастливая… Вся напоказ. Ничего ей не жалко. Родную мать предаст и продаст, если и сделает что хорошее, так по ошибке… Даже не по ошибке, по желанию публики. Лишь бы понравиться. Ты ее не знаешь…
— А ты разве знаешь?
— Я бы не додумалась, не поняла, если б Олег не влюбился… А он… Что там он… Видит, что ему показывают, — и все.
— А ты молчишь?
— Молчу.
— Может, поговорила бы?
— Что толку…
Она побежала к Замчалу, вскочила на него и в бешеном темпе помчалась по кругу. Вот они, пятнадцать минут галопа… Перед Новиковым только и мелькало ее блестящее от слез лицо, сияющие серые глаза да кремовый хвост Замчала. Он мчался все быстрее, быстрее, становился все послушнее. На кругу не было препятствий, и Шура в каком-то странном исступлении заставляла его проделывать цирковую елочку, перепрыгивая за круг, возвращаться обратно и снова за круг… Высшая школа верховой езды. Была бы музыка, он бы сейчас вальс танцевал. Что же случилось с лошадью? Что с Шуркой — понятно. Но Замчал?.. Вот они, теперь уж без фокусов, снова помчались по кругу. Сказочный рыжий конь распластывается в воздухе, сжирает пространство, бедное, скудное пространство манежа. Тот же круг, те же опилки, тот же голый больничный свет с потолка, но случилось волшебство.
Вдруг потянуло из денников навозом. А, это дверь распахнулась от ветра. Всю жизнь при конюшнях, а запах навоза, как в детстве, кажется цирковым. Шура пошла шагом, чуть шевельнула поводья, и Замчал остановился перед Новиковым как вкопанный.
Новиков скомкал газету, запустил комок в дальний угол, подошел к Шуре:
— Ты понимаешь, что сейчас случилось?
— Нет. А что? — почти испуганно спросила Шура.
— Он всегда тебя слушается?
Шура махнула рукой:
— Мучаюсь с ним.
Новиков потрепал Замчала по шее, жеребец с отвращением приподнял губу и показал желтые зубы.
— Слезай, — сказал Новиков и подал Шуре руку, — сейчас объясню тебе все. Это открытие.
Он посадил Шуру рядом с собой на скамейку.
— Мы всё толкуем о чувстве лошади, как ее понять да как к ней прислушаться, как будто только мы одушевленные. А она? У нее же тоже есть чувство всадника? Ты понимаешь, Замчалу нужен твой темперамент. Тогда он соответствует. Ты все сдерживаешься, все загоняешь вовнутрь. А попробуй дай волю чувствам. Он отзовется.