На третий день гости пили уже на свои. Аргунихин, не считая, бросал десятки, какой-то парень в грязных белых брюках на «молниях» бегал за поллитровками, Аннушка, пригорюнившись, заунывно пела: «На тебе сошелся клином белый свет…» А когда трезвая, усталая ее сестра, не стесняясь, показала на Аргунихина и прошептала: «Смотри не прошибись. На шею сядет», — она развела руками и сказала:
— Мужчина…
Пить подряд Аргунихин не привык, с утра ходил как в тумане и из всего этого многодневного сабантуя запомнил только короткий разговор Аннушки с сестрой да еще худого, лысого завмага с расстегнутым воротничком, который все время напевал из оперетки: «Знаю я одно прелестное местечко…» — и совершенно не пьянел.
Почему-то Аргунихину казалось, что в этой песенке таится какой-то намек на его отношения с Ниной. Он подливал завмагу в стакан и говорил:
— Ничего-то ты не знаешь!
А тот пил и оставался совершенно трезвым, как в кошмаре.
Наутро Аргунихин проснулся от крика петуха, счастливый своим одиночеством. У Аннушки вчера разболелось сердце, и сестра, боясь приступа, уложила ее внизу. Он выглянул в чердачное окно. День воскресный, во дворе ни души, только нарядный оранжево-синий петух ходил, поджимая ноги, в сопровождении двух белых куриц.
Он надел пиджак, сунул руки в карманы, нащупал деньги — трешка с мелочью. Порылся в брюках: в заднем кармане — паспорт, документы, старая квитанция из ателье чистки. На каком же положении он будет в этом доме без денег? Как эта сестрица вчера сказала Аннушке: «На шею сядет»? Ясно, что оставаться здесь нельзя. И с молниеносной находчивостью, которой всегда восхищались в конноспортивной, он вынул из портфеля нейлоновую рубашку, завернул в газету и вышел из дому.
На барахолке торговали ситцевыми халатами, вязаными скатертями, старыми сапогами. Древние старички торговали гвоздями и шурупами, дверными ручками, оконными шпингалетами. Маленькая старушка, сидя на разостланной на земле газете, продавала истрепанные учебники и буденовку с красной звездочкой. Интересно поглядеть, кто ее купит, кто хотя бы приценится? И тут же он вспомнил об отце, которого не знал, который погиб в гражданскую. Если бы была жива мать, могла бы вот так же загонять на рынке последнюю реликвию, последнее воспоминание… Он подошел к старушке, повертел в руках шлем, бросил трешку, завернул шлем в газету и пошел дальше.
Нейлоновую рубашку купил какой-то длинноволосый мальчишка в шортах, купил не торгуясь, за двадцатку, как запросил Аргунихин. В Обояни нейлоновые рубашки, как видно, в диковинку.
Аргунихин почувствовал, что хочет есть, пошел на базар, расположенный рядом, только перейти через площадь, мощенную крупным розовым булыжником. За оградой стояли возы, груженные капустой и яблоками. Здоровенные битюги плавно обмахивались хвостами, кротко поглядывали на Аргунихина влажными глазами в светлых, прямых ресницах. Тупой и доверчивый взгляд напомнил Аргунихину Аннушкины глаза, и он подумал, что она так же не похожа на Нину, как эти битюги на Бейпинга. Жгучее чувство безвозвратной потери снова охватило его. Он круто повернул к автобусу, идущему на вокзал.
Поезд на Москву уходил в одиннадцать, места были только в бесплацкартном, и это даже порадовало. До отхода оставалось сорок минут. Он подумал, что бессовестно так по-воровски покинуть Аннушку. Ей ведь ничего не объяснишь. И вдруг вспомнил разговор в магазине и поспешил на телеграф. Над текстом телеграммы не задумывался. «Должен немедленно драпать, сама знаешь почему возвращайся Кисловодск если повезет приеду Олег». Портфель, две пары трусиков, ковбойка остались на чердаке. Это хорошо. Ему наплевать, но Аннушка поверит, что бежать было необходимо. Пряча неизвестно зачем в карман квитанцию, он испытал некоторое облегчение и тут же горько улыбнулся. Слаб человек. Уж и надеяться не на что, а все торгуется с судьбой. Раздает чаевые. Аннушка, старушка… Теперь только у Шурки попросить прощения, и начинай сначала. Простовато. Слишком даже просто.
В вагоне он почти всю дорогу проспал сидя, но, подъезжая к Москве, разволновался. Возвращаться домой — думать нечего. Идти к Новикову — еще хуже. Выхода нет, как в метро. Он знал про себя, что слабый человек, но мысль о самоубийстве никогда не приходила ему в голову. И сейчас мелькнула лишь на секунду, и сразу отогнал. Выход нашелся тут же. Он сойдет в Царицыне. В Царицыне живет Шерстников. Опять бега, деньги, можно снять комнату, никому не показываясь на глаза. А там — хоть в таксисты. Есть у него водительские права еще военного времени, месяца два получиться — и все.