— Первый раз слышу, что образование может помешать.
— Ты же обошелся?
Новиков вздрогнул. Вот этого вопроса он и боялся, откладывая разговор со дня на день, а если по совести — из года в год. Он посмотрел на сына, ожидая увидеть в его взгляде наглое торжество, но Леня сидел съежившись, опустив глаза. Может, даже жалел о своих словах.
— С чего ты взял, что я обошелся? — сказал он тихо. — Думаешь, легко знать, что ты и Саша не уважаете меня? Что, по сути, мама везет на себе весь дом? Что я должен был быть опорой семьи, стать для вас таким же необходимым, как необходим в школе. Но я не мог быть для вас примером, и отдалялся, и мучился, и еще больше отдалялся… Обошелся!
Леня положил ему руку на колено, желая остановить неожиданную исповедь.
— Зря ты… Я думал, что меня будешь жучить, а ты… Ты не расстраивайся…
— Нет, я хочу, чтобы вы поняли, чтобы вы знали… — Он уже забыл, где сидит, и обращался ко всей семье. — Была война. Потом год пролежал в госпитале — ампутация, свищ и всякая прочая дрянь. Осталось три четверти человека. Бывают герои, вы в школе проходили, — Мересьев, Островский… Я не герой. Не было у меня сил начинать все заново. Я вернулся в конноспортивную, где сам все знал, где меня ждали. И все силы — чтобы остаться просто человеком, не опуститься, не спиться… Если об ошибках, ошибка была раньше, до войны. Принял страсть за любовь. Лошади — это страсть, любовь — воспитание. В педагогический надо было идти. Страсть остывает, а любовь… А может, и не ошибка. Может, только и способен на то, что делаю. Ведь странно, не получается воспитывать близких. Вот вас, вот Аргунихин — друг, товарищ по работе, — сбежал. А дальние что-то берут от тебя, верят, прислушиваются. Даже такие, как этот пижон Рома Зайончковский. И когда все впрягаются в общее дело — это же радость… Делаешься добрее к самому себе, не хочется ни о чем жалеть…
Он говорил, глядя куда-то вдаль, и даже не заметил, когда Леня встал и, стоя сбоку, разглядывал его и смущенно и серьезно.
— Спасибо, папа, — сказал он, — ты меня убедил.
— Хорошо, хоть на это сгодился, — махнул рукой Новиков.
— Ты меня убедил, — повторил Леня. — Через неделю я уеду на звероферму.
И пошел к трамвайной остановке.
Новиков, задыхаясь, нагнал его.
— Мне было очень трудно говорить с тобой, — сказал он. — Неужели ты меня не понял?
— Это ты меня не понял. Я хочу быть таким, как ты, но не повторять твоих ошибок. Я хочу проверить себя.
Он вскочил на площадку уходящего трамвая и крикнул:
— Не беспокойся! Я с руководителем нашего юннатского кружка поеду. Он сейчас ждет меня.
Трамвай, дребезжа, скрылся за поворотом, и на площади наступила странная тишина. Давно ушел можайский автобус, а с ним и гармонист, умолк громкоговоритель на рынке, ранняя августовская ночь будто приглушила темнотой все звуки, и сквер почти опустел. Новикову захотелось сесть на лавочку и наедине пережить это чувство огромного облегчения. Как все оказалось просто — преодолеть ложный стыд, отказаться от мальчишеской амбиции, таящейся в глубине души каждого, даже пожилого мужчины. Олег не сумел преодолеть и сбежал. Но какое право у него судить Олега? Помогать надо. Сейчас он пойдет домой и скажет Фанечке: «Вышло не по-нашему. Но так лучше». Поймет ли она?
То просветленное чувство раскованности и покоя, которое охватило Новикова вчера на бульваре, не покидало его и в Планерной во время длиннейшей и скучной жеребьевки, и когда он рассказывал высокому гостю, авиационному генералу, об участниках соревнований. Гавриков был несколько разочарован — он ожидал четверых высоких гостей, а приехал только один. Не умея подавить досаду, он свалил светские обязанности на Новикова, а сам бегал к воротам территории, надеясь встретить запоздавших. Когда же наконец удалось освободиться от любознательного генерала, Новикова перехватила на дороге Люба Стужина.
— Не знаю, что делать, Борис Петрович! — прошептала она.
— Что-нибудь случилось?
— Боюсь.
— Второго барьера?
— Тринадцатого номера. По жеребьевке достался. Был бы Олег Николаевич — все. Если он скажет: прыгни через пятиэтажный дом — не задумаюсь. А так… Всего боюсь.
— Какая дуреха! Ты же себя не знаешь. Я сейчас говорил генералу, кто самый талантливый. Поставил тебя на первое место среди женщин. Неужели подведешь школу? Олег лежит в больнице. Представляешь, что такое нервный криз? Если он узнает, что ты завалила, — все лечение насмарку. Ясно?
Она смотрела на Новикова не моргая, силясь подавить внутреннюю дрожь. Новикову стало жалко ее. Экую тяжесть он навалил на шестнадцатилетние плечи!