Новиков тоже посмотрел в окно. С четвертого этажа были видны только верхушки деревьев, седеющие желтыми прядями, да круглые пышные облака на глубоком синем небе. Ветра нет, все неподвижно, как на картине. «И равнодушная природа…» Это, кажется, из хрестоматии. Равнодушная природа. Как Олегу трудно сейчас. Хочется все рассказать, и невозможно.
— Ты помолчи, — сказал он, хотя Аргунихин уже давно молчал. — Не надо тебе волноваться. Если хочешь знать — я тоже виноват. Помнишь, тогда в чебуречной? Я тебе все объяснял, взывал к справедливости, а логика — мертвому припарки. Сочувствовать надо. Подставлять жилетку. Иногда, если человек выговорится, безумствовать не хватает энергии.
— И я подумал, — не слушая, упрямо продолжал Аргунихин, — в последнюю минуту подумал, как было хорошо в школе, с Шурой, со всем, что набежало за жизнь. Я всех вспомнил — тебя, Алешу Цилле, кобылу Батавию… Это только рассказывать долго, а мысли — это же секунда…
Как же его забрало, если он, такой насмешливый, победоносный, скрытный, исповедуется не только перед ним, перед всей палатой! Новиков посмотрел вокруг. Сосед Аргунихина, мальчишка с баками, спал, приоткрыв рот, и тихо похрапывал; в другом конце комнаты лежал человек с забинтованной головой, рядом с ним старик с рукой в гипсе громко чавкал яблоком, бессмысленно вперившись в потолок.
— Боль была адская… — говорил Аргунихин. — Мне казалось, что я перекричал состав, а подобрали-то не сразу… — Он криво улыбнулся. — Я всегда знал, что ты считаешь меня слабаком. Может, даже трусом. Знал и соглашался с тобой.
— Глупости говоришь, — покраснев, сказал Новиков. — Я тебе всегда завидовал. Легкости твоей, везенью. Слышал бы, как в школе тебя вспоминают: Люба Стужина, Вася, Чулков… Без тебя все кажется не то и не так. Только успевай отбрехиваться!
— Правда?
— Самое время врать!
Гулко прогромыхали колеса. Олег вздрогнул. В палату въехали две каталки и остановились в дальнем конце у кроватей.
— Завалишина, Гольца — на рентген! — скомандовала молоденькая сестра.
Санитары помогли больным перебраться на каталки, и снова загремели скрипучие колеса… «Как на проселке», — подумал Новиков. А через минуту в комнате стало оглушительно тихо.
— А ведь все и случилось потому, что я боялся возвращаться к вам. Не мог. Подумать не мог, что вернусь, — сказал Аргунихин.
— А я никогда не мог уйти, — с трудом выговорил Новиков. — Тысячу раз думал — и не мог.
— А когда прошел товарняк, — не слушая, продолжал Аргунихин, — и мне казалось, что я уже раздавленный, как таракан, я понял. Еще на рельсах понял, что не смогу без вас. Прожитая жизнь держит. В грубых чертах все было правильно. До этого лета. — Он хотел было приподняться, но лямки, привязанные к спинке кровати, не пустили. И опять жалко искривился рот. — Сегодня же тридцатое! Как же ты уехал? Как они там смогут без нас?
— Порядок, — отмахнулся Новиков. — Ничего не случится.
Еще раньше, чем Аргунихин, он и сам подумал о том, что сейчас происходит на Планерной, и мысль эта исчезла так же мгновенно, как появилась. Какое имеет значение исход соревнований, очки, места, мнение Гаврикова, интриги Ефремова по сравнению с тем, что сказал сейчас Аргунихин: «Прожитая жизнь держит». Прожитая жизнь — маленькая, безвестная, конноспортивная, от начала до конца своя. Хорошо, если Ленька так же проживет на звероферме. Надо ему рассказать об Аргунихине. Если даже ночью попадешь домой — разбудить и рассказать.
По коридору проплыла санитарка в белом халате, толкая перед собой столик на колесиках. В палату донесся запах капусты.
— Я тебе апельсины привез и воблу, — сказал Новиков, — самую сухую, какую ты любишь. Только не знаю, оставлять ли? Ведь обопьешься? — Он стал рассовывать свертки в тумбочку и вытащил красноармейский шлем. — А это что? Из какого века? Кто его мог тут забыть?
— Это все, что я привез из поездки, — сказал Аргунихин, — единственный мой багаж. Братишки-санитары, видно, кое-чего понимают. Не стали в цейхгауз сдавать.
Новиков погладил шлем, посмотрел на красную звездочку.
— Нравится мне твой багаж. Люблю старинные вещи. А воблочку сам очистить не сможешь. Вот я сейчас и займусь.
Он вынул из кармана нож, расстелил на полу газету и стал счищать рыбью чешую.