Тридцатка эта нас не спасала. И очень быстро начальники мои втянули меня в операцию с вязаными платками. Я к этому не привык. Есть у меня брезгливость к комбинациям. Но Аллочка сказала:
— У нас петля, Валерик. За телевизор с тебя по кредиту вычитают, за шифоньер — с меня. А как жить?
Посмотрела на меня ясными голубыми глазами, посмотрела на потолок, хлопнула ресницами и шепчет:
— Это неважно, на какой ты должности. Важно, как ты живешь. Я хочу, чтоб тебе было хорошо дома. А Чумаков и Синягин не подведут. Они покойного папы друзья.
И верно она сказала. Чумаков и Синягин меня не подвели. Это я их подвел у следователя. По совокупности.
В тот же день вечером прибегает Аллочка домой, глаза блестят, с порога кричит:
— Я теперь не приемщица! Меня замдиректором ателье оформляют!
И ставит на стол российское полусладкое. Водки она не пила и, меня от нее отучала.
В пятницу я должен был ехать в Павлов-Посад за товаром, но снабженец сам прикатил на пикапе. Принял я мануфактуру, потом раздавили мы с ним пол-литра, и к вечеру я вернулся домой. Открываю дверь ключом — в доме тихо. Ни Славика, ни тещи. Вхожу в столовую — прямо передо мной малиновый затылок с редким черным волосом, напротив дверей Аллочка, и на плече у нее, на черной прозрачной кофточке, белая, мертвецки-белая рука с обручальным кольцом на среднем пальце, и комкает эта рука ее круглое плечо.
Аллочка увидела меня, вскрикнула. Затылок повернулся… Так это ж капитан! Тот самый завскладом, что рояль из ДКА увел. И опять он стал кирпичный, а потом шея посинела, а дальше я за этой радугой наблюдать не стал. Взял со стола шампанскую бутылку и шарахнул его по черепушке. Свалился без звука. Зато Аллочка закричала:
— Ты убил его? Валерик! Я же для дела, для дела…
И смотрит на меня с вопросом: буду я ее убивать или порадуюсь, что она такая деловитая?
Нет, не убил я капитана и Аллочку не тронул. А привлекли меня за телесные увечья, вызвавшие временную нетрудоспособность из-за сотрясения мозга. От следователя я узнал, что капитан стал после войны директором пошивочного ателье. Он-то и оформлял Аллочку своим заместителем.
Передач она мне не носит. Как отрезало.
НЕТ, ДОГАДКИ ВАШИ — ВСЕ МИМО, ТАКИХ, КОМУ НА ЖЕНЩИН ВЕЗЛО, НА ПАЛЬЦАХ МОЖНО ПЕРЕСЧИТАТЬ. ОДНАКО ОСТАЛЬНЫЕ ТОЖЕ НА ВОЛЕ ХОДЯТ. ТУТ ВЕРНЕЕ РУСЛАН ПОДСКАЗАЛ…
Я с Русланом еще раз повстречался. Следователь его вызвал для показаний, а он попросил свидания со мной. Перегородки в следственной тонкие, и я услышал конец разговора.
Следователь говорит:
— Биография у него приличная и прецедентов не было. Бывший фронтовик, можно сказать, интересный человек.
— Интересный человек, — Руслан говорит, — не тот, который интересный, а кому интересно.
— Это как понимать?
Руслан не слушает, вслух думает свое.
— Это, — говорит, — может, в прошлом веке или за границей обыватель обязательно кулачок, стяжатель. А у нас виды усложнились. Плывет такой Валерий по течению, прошлого не вспоминает, о будущем не мечтает, не до людей ему, да и не до себя…
Следователь недоволен.
— Вы мне ничего не объяснили. От обывателя до преступника целая пропасть. Этот заведующий, может, инвалидом останется…
Руслан смеется:
— Пропасть? А по-моему, канавка. Перешагнул и сам не заметил. Да и в чем преступление? Что бутылкой шарахнул? Преступление перед собой. А это давно и и неподсудно.
— Кто же в этом виноват?
— Другие обыватели. Я, например… Мне-то до него в общем дела не было.
Псих, а видите, как сообразил.
Вышел ко мне, подал два кило апельсинов в кульке, улыбается невесело.
— Вот мы и докатились, — говорит.
— Кто это мы?
— Мы с вами.
Очень мне понравилось, что он себя от меня не отделяет, хотя при чем же тут он? Чтобы перевести разговор, я его спросил:
— Помните, как мы по Минке катались? От Кутузовки до Вереи, а вы все молчали.
— Очень, — говорит, — жалею, что молчал. Слова иногда тоже значат.
Спросил, не надо ли чего домашним передать. Я только рукой махнул. Кому теперь интересен?
Жду суда. Сколько дадут, не знаю. Ночью стал плохо спать. В камере все затихнет, только сосед храпит, храпит. Потом перестанет, на бок повернется. А я не то сплю, не то не сплю. И все наш двор представляется. Голуби сизые, коричневые над крышами, ракита седые листья наизнанку выворачивает, бабка над Славиком поет: