— Не выходи на улицу, — бубнит отец. — Инфлюэнца косит людей по всей Европе. Прими аспирин, укутайся. Вавочка, где у нас зеленое стеганое одеяло?
Мама, перекинув косу через плечо, вяло бродит по квартире, делая вид, что разыскивает то ножницы, то градусник. Сквозь зубы она говорит:
— Козлов-Стародубский…
Козлов-Стародубский — сценический псевдоним отца. Он всегда шокировал маму. Для нее это символ всяческой аффектации, наигрыша, актерства.
Она, так же как я, как все в доме, устала от бестолковой энергии отца, от того, что он доигрывает в жизни все, чего не доиграл на сцене. Мы с ней понимаем друг друга с полуслова. Но неужели же и со мной он Козлов-Стародубский?
Я поворачиваюсь лицом к стене, разглядываю цветные квадратики на ковре. Чу́дное занятие — можно ни о чем не думать. Красный, зеленый, желтый. Зеленый, красный… Значит, отец меня совсем не любит и все эти заботы — просто комедия? Ведь было же что-то и всерьез. Я помню, как в гражданскую он ездил по клубам на спектакли, они назывались тогда «халтуры», с актерами расплачивались то пшеном, то мороженой картошкой, но в антрактах их обязательно поили морковным чаем и давали кусочки черного хлеба с повидлом. Отец возвращался из Лефортова или Сокольников пешком, голодный, замерзший, а кусочки всегда приносил нам. Я тогда еще маленькая была. Один раз в спешке он надел котиковую дамскую шапочку со стеклярусным цветком и отправился на спектакль, а потом, не щадя себя, рассказывал, что, когда проходил через зрительный зал, все смотрели на него, а он очень гордился, думал, так велика его слава. Это он для меня рассказывал. Я болела тогда, ему хотелось меня рассмешить. Я долго болела, и он часами сидел у постели, читал вслух «Гекльберри Финна». Правду мама говорит: «Болеть и умирать с таким человеком — замечательно. Жить — немыслимо».
Вот он уже позабыл про меня, бегает из кухни в столовую, пудрится густо, как клоун, смотрит в зеркало, сам себя пугается, бежит умываться и снова пудрится. И все время кричит:
— Галстук выгладили?
— Скорее чаю!
— Земля горит под ногами!
Каждое утро она горит, все к этому привыкли, а суетятся, будто в первый раз услышали. Но вот он широким жестом надевает серую фетровую шляпу, коротенькое пальто, берет толстую палку с позолоченным набалдашником, рывком выпятив пузо, последний раз смотрит в зеркало и удаляется. Все в изнеможении. Женька с газетой засыпает в кресле. У него ночная работа — провалился во Вхутемас, работает теперь в казино. Мама уходит досыпать к себе в комнату, на кухне домработница Феня садится пить чай. И только я выскакиваю из-под одеяла и быстро одеваюсь. В два часа у меня свидание в саду «Аквариум» с моим одноклассником Матюшиным.
Нескладно получается. Отец — директор эстрадного театра в «Аквариуме» — увидит меня в саду с Матюшиным, начнет таращиться, уговаривать вернуться домой и лечь в постель. Лучше прийти пораньше и выдержать атаку без свидетеля.
Днем летний сад сонный. Покачиваются серые табаки на клумбах, летит тополиный пух с деревьев, серебрятся скатерти на пустых столиках ресторанной веранды, дремлют официанты в плетеных креслах, недвижно «чертово колесо». На главной аллее отец разговаривает с конферансье Галлем. Сразу замечает меня, подзывает, самодовольно поднимает плечи.
— Познакомьтесь, — говорит он Галлю. — Моя дщерь. Скоро кончает школу.
Значит, он забыл, что я больна? А может, и не думал, что я больна? Лишь бы все вокруг с ног сбивались?
Галль приятно осклабляется. У него лошадиные зубы, лошадиное, безмятежно спокойное лицо. Отец очень его любит. Они так не похожи друг на друга.
Шаткой походкой к нам приближается престарелая исполнительница цыганских романсов. Трудно в такие годы ходить на высоких каблуках. На ней кружевная шляпа с широкими полями, платье без рукавов. Руки, толстые выше локтя, дрожат и, кажется, даже пузырятся, как перекисшее тесто.
— Измаил Антонович, что вы скажете, если ваша программа останется без вокала? — воинственно спрашивает она и подносит руку к губам отца.
Меня обдает запахом «Лоригана». Это — от подмышек. Актрисы потеют во время выступлений и всегда душатся под мышками.
— Почему без вокала? — удивляется отец.