Он с силой дергает рубашку за ворот, и пуговицы летят на паркет.
— Вот и надо было жениться на домработнице, а не на актрисе, если жена обязана вылизывать углы.
— Каждой женщине свойственно вылизывать углы! Каждой!
Люстра качается от его крика, но он по-прежнему неотрывно смотрит в зеркало.
Маме смешно:
— Давай, Козлов-Стародубский, условимся считать тебя женщиной.
…Мы сговорились с отцом вместе пообедать. Я захожу в театр. Мне нравится его кабинет. Из окна видна колоннада Большого театра, уютнейшая мебель карельской березы расставлена симметрично, на стенах портреты Мочалова и Асенковой в овальных рамках, а позади орехового письменного стола — высокая золоченая клетка. Дверца всегда открыта, и большой зеленый попугай свободно расхаживает по комнате. То сядет на секретер, то вернется на жердочку, то взлетит на плечо к отцу, склонит голову набок и смотрит надменным, требовательным взглядом. Его сценическая карьера была недолгой. Клетку ставили в каюту миллионера в какой-то проходной пьесе, перед ней разыгрывалась финальная сцена мелодрамы. Все знали, что говорить попугай не умеет. Так оно и было. Двадцать спектаклей он молчал как рыба, а на двадцать первом выругался последними словами. Драматическая сцена была сорвана, восторг зрителей и негодование актеров не поддавались описанию. Разжалованного попугая отец приютил у себя, кормил каким-то особенным семенем, промывал перышки хинной водой. И странно, попугай больше не ругался. Отец попробовал репетировать с ним монолог Несчастливцева, но он запомнил только одну фразу: «Из Вологды в Керчь!» Последнее слово ему особенно нравилось, и он подолгу отхаркивался: «Керчь! Керчь!..»
Мы собираемся уходить, отец берется за шляпу, но в комнату вваливается пожилой человек в синей суконной блузе и сапогах.
— Измаил Антонович, все! — говорит он и прочно садится в кресло.
Отец бросает шляпу на диван:
— Круг заело? Механизмы сдали?
Я догадываюсь, что это машинист сцены.
— Человек сдал. Еду в деревню.
— В деревню? С вашей квалификацией? Вы же сопьетесь. Что случилось?
— Жилплощадь… — разводит руками машинист.
Отец задумывается.
— Я поговорю в Моссовете. Но сами знаете: получить комнату… Сколько членов семьи?
— Сколько людей, столько и членов. Члены ни при чем. Потолок обвалился, домоуправ запил, прохудилась крыша… Живем, как лягушки на болоте.
— Ах, так это ремонт? — облегченно вздыхает отец и берет телефонную трубку: — Голиков? Снять двух маляров с ремонта склада и немедленно направить к машинисту Макееву. Сорвем сроки окончания? Зато удлиним сроки жизни.
Он бросает трубку и очаровательно улыбается:
— А вы говорите — деревня…
Машинист не успевает ответить. В комнату вплывает величественная старуха с красивым длинным лицом. Мы все трое вскакиваем, как солдаты, — руки по швам. Это уже не женщина, не актриса, а икона, почти что герб театра.
Макеев незаметно ускользает из комнаты.
— Познакомьтесь, — говорит отец, — моя дщерь. Работает в театральном издательстве.
Актриса благосклонно улыбается, щурится, смотрит на меня в лорнетку.
— Как хорошо, что с косами. Нынче все стригутся. — И обращается к отцу: — Я к вам насчет Дымарской. Ну сделайте, дорогой, чтобы ее не переводили в подшефный. Она актриса полезная и вообще служащая рачительная…
— Постараюсь, — говорит отец, — но что скажут в комитете, ее ведь и вовсе хотели направить в Калугу.
Попугай вспархивает на плечо к отцу и, вытянув шею, кричит прямо в лицо актрисе:
— Из Вологды в Керчь! Керчь… Керчь…
Она отшатывается, хватается руками за щеки и гордо выпрямляется.
— Глупая птица. Второй раз убеждаюсь — глупая! — говорит она и выплывает из кабинета.
Отец немедленно звонит в комитет, разговор получается неутешительный.
— Вот, — жалуется он мне, — отказывают. И смету на дом отдыха не утверждают. Для нашего театра не утверждают! Да тут над каждым волосом актера надо дрожать, каждый звук голоса ловить, на каждое дыхание молиться. Им не искусством заниматься — пивом торговать!
Я вижу, как он взвинчивает себя, и пытаюсь успокоить:
— Попробуй смотреть на вещи шире. Есть же в стране задачи поважнее вашего театра…
— Не знаю, что может быть важнее здоровья людей, составляющих гордость советской культуры!
— Магнитка, например…
— Магнитка дороже человека?! — вытаращив глаза, вопит он и вдруг улыбается: — Слушай, ты, верно, переутомилась, год без отпуска, говоришь бог знает что…