После завтрака санитарка Варвара Дмитриевна с шумом распахнула дверь в палату.
— Зрячие есть? Читайте. Читайте вслух! — и сунула газету Алевтине.
Варвара Дмитриевна любит театральные эффекты. И внешность у нее какая-то мефистофельская. Крючконосая, долговязая, седые кудри рожками торчат из-под косынки, тощие петушьи ноги в красных чулках и черных тапочках, в кармане халата — распечатанная пачка «Севера».
Скрестив руки на груди, она слушала, как Алевтина читала о бесчинствах китайских студентов, и приговаривала:
— Что делается! Что только делается!
— Война будет, — сказала бабушка Комарова.
Ей все представляется в самом мрачном свете.
— А ты сама-то газеты читаешь? — вмешалась Пронина.
— Газета — друг человека, — наставительно сказала Варвара Дмитриевна и орлиным взором окинула палату в надежде, что кто-нибудь сунется спорить.
Все знают, что она не терпит возражений, и молчат.
— Вот то-то и есть, — значительно сказала Варвара Дмитриевна. — Вчера вижу: на кухне валяется старая газета. Нагнулась поднять — интересное название: «Сколько стоит ребенок?» Начала читать, прямо на коленях до конца и дочитала. Так хорошо написано, так сердечно… Один развелся с женой, уехал на Север и жалуется в газету, что на ребенка большие деньги платит. А газета ему отвечает: «Ай-я-яй-я-яй! Ай-я-яй-я-яй!» Длинно там они его на смех поднимают. И опять «Ай-я-яй-я-яй!»
— А ему как с гуся вода, — припечатывает бабушка Комарова.
«Как это просто, — думает Алевтина, — развелся, уехал на Север. Почему-то раньше в голову не приходило, как это просто… Понимают ли все, кого здесь собрала болезнь, как это просто?»
Молоденьких в палате двое — товаровед Ляля и Катя, аппаратчица с автозавода. Пятеро женщин средних лет и три старухи. Самой старой — бабушке Пахомовой — сегодня исполняется семьдесят семь. Алевтина на нее глядит — не налюбуется: высокая, прямая, сильная, серебряные волосы убраны в косу, серый больничный халат носит внакидку, как кавалерийскую шинель, подхватив полы рукою. Она в больнице оказалась случайно: капнула в глаз ляпис, каким внуку бородавки прижигала, вместо витаминного лекарства.
Варвара ушла, и в палате стало тихо. Еще неделю назад по субботам, воскресеньям гул стоял по всей больнице, а теперь пусто из-за карантина, только перья скрипят по углам. Все помалкивают, сочиняют записочки родным и друзьям. Больше всех старается Ляля.
Все в палате грустные или серьезные. Или бесшабашные, как Алевтина. Суетой заглушают горе. Одна Ляля пребывает целыми днями в сладостной истоме и, как старый перс, перебирает янтарные четки. И вид у нее безмятежный. Золотые кудряшки, круглое личико, по-детски толстые ножки — купидончик, из озорства напяливший черные очки. Один глаз стеклянный — была неудачная операция. Муж ее ходит в передаточную в обеденный перерыв и после работы. А она каждый день пишет ему письма на восьми, а то и на двенадцати страницах.
— И не надоело тебе из пустого в порожнее переливать? — спрашивает Катя Беликова. — Я бы не могла.
— Как же не писать? Он же скучает. У нас все так необыкновенно получилось…
И в который раз Алевтина вместе со всеми слушает историю Лялиного замужества.
Она познакомилась с Виктором в ЦПКиО на танцах. Страшные дни тогда были — места себе не находила. Через месяц операция на глазу, и как чувствовала — не будет удачи. И танцевать никакого настроения, и дома сидеть тошно, и в кино — глаз не позволяет… Прошлась с Виктором раз-два, вальс-бостон тогда еще танцевали, и заторопилась к себе в Малаховку. На вокзале они разминулись, села в поезд и думать о нем забыла. И вот однажды в дождливый августовский вечер подошла к окошку; а он стоит на участке, опершись локтем на штакетник. В коричневом плаще, без головного убора, брови густые, лицо задумчивое, ну прямо кадр из кинофильма. Она от неожиданности отшатнулась, а он говорит:
— Мы познакомились одиннадцатого июля, сегодня восьмое августа. Значит, не зря я целый месяц по Казанке мотался. Нашел.
Она слушает — ушам своим не верит. Бывают же такие настойчивые! А ее завтра в больницу кладут. Сказать — не сказать? Сказать? Сказала. Он только засмеялся. Спросил:
— Тебе на меня смотреть не противно?
— Нет, ничего.
— А если одним глазом?
— Тоже ничего.
— Тогда все. Будешь смотреть, пока не надоест.