Лялю отвезли в больницу, он ходил, дня не пропустил, кормил с ложечки, книжки вслух читал. Когда пришло время выписываться, за ней приехала сестра, а очки-то и забыла привезти. После операции на белый свет без черных очков смотреть нельзя. И вдруг к главному входу подъезжает такси, он выходит, достает из кармана очки, самый модный фасон — бабочкой…
Женщины слушают Лялю молча, прикидывают на себя — была такая любовь или не было? И кажется, если не было, то могло бы быть. Случайно мимо прошла, краешком задела. А Алевтина опять о своем. Все было: и ожидание у проходной, и сирень дарил, и ночи не спал, когда она болела. Все было, а что стало? Неужели и у Ляли так же сложится, когда она постареет?
— Надо же! Какой внимательный! — говорит Пронина. — А где он работает?
Алевтину передернуло. У этой Прониной талант какой-то каждому сказать самое неприятное. Ляля отвечает не сразу.
— Он на «Парижской коммуне», на конвейере… Обувщик. Попросту сказать — сапожник.
— Моя знакомая учительница за бакенщика замуж вышла, — вдохновенно врет Алевтина. — Исключительно счастливый брак. И все дети культурные, с высшим образованием…
Ох, как не любит она Пронину! Завистливая. А уж кому ей завидовать? Все у нее в жизни налажено, зарифмовано: муж — пенсионер, сын — инженер, невестка — аспирантка, сама продавщицей в столе заказов служит. Может, потому ей и кажется, что счастье на людей по весу отпущено: если кому-то повезло, на ее долю не хватит?
Катя Беликова подсаживается к Алевтине, наклоняется к уху, шепчет:
— А что, если смотаться?
— Куда смотаться? — не понимает Алевтина.
— Куда угодно! На Украину, в Грузию… Ведь когда этот Виктор женился на Ляле, он знал про ее глаз, он шел на это! А у меня мама безногая, в параличе, а я теперь кривая. На кой Васе этот лазарет?
— Ты дура.
— Нет, не дура! Когда любишь, надо, чтоб ему было хорошо, а не наваливаться. Что же это будет, если мы все навалимся?
— Ты раньше батьки в пекло не лезь. Тебя еще на выход не попросили. Спасибо никто не скажет, а потом будешь окусываться.
Сказала и задумалась. А если слепота? Руками по стенке, ложку мимо рта, нечесаные космы? Ждать, пока повезут в инвалидный? Нет, Катя права, лучше отчалить самой, пока не поздно.
Закусила губу, накрыла голову подушкой. Никуда она не отчалит. Не дождутся от нее зеленой улицы. Прожитую жизнь девке под ноги бросать? Никогда! И не заметила сама, как уснула.
К середине дня погода изменилась. Грязная, как дешевый ватин, туча затянула небо, верхушки тополей клонятся на ветру, галки купаются в снегу, оставляя после себя глубокие, похожие на лодочки следы. Потеплело. И в палате будто оттаяло. По углам какие-то веселые разговоры, смех, никто не соблюдает мертвый час. Варвара Дмитриевна вваливается с двумя кошелками, ставит на стол коробку с тортом, кулек с апельсинами, бутылки.
— Не было минеральной, купила фруктовый «Ароматный напиток», — объявляет она.
Это складчина. Сегодня отмечают день рождения бабушки Пахомовой, а заодно и проводы. Завтра ее выписывают. Две другие старухи немножко завидуют. Чтобы показать, что она тут тоже не последнее лицо, бабушка Жуликова кричит тонким сорванным голоском:
— Ляксандровна! Пошли в туалет!
Бабушка Жуликова совершенно слепая, одна по больнице не ходит. Анна Александровна Шадек, доктор филологических наук, молча встает с кровати, берет Жуликову под руку, выводит из палаты.
— Вот что значит культурный человек, — говорит Катя Беликова. — Никогда не откажет. Ужас какая простая.
— Культурная, культурная, — ворчит Варвара Дмитриевна. — Сейчас еще одну культурную привезли. Мильоновая шуба, седые волосы с начесом, чемодан — во! Я спрашиваю: «Из Ростова, что ли, припожаловали?» — «Нет, говорит, с Ленинградского проспекта». — «А зачем столько вещей? У нас не курорт — глазная больница». Молчит. Сняла шубу. Трикотажное платье, замшевые сапоги попихала в чемодан, отдала мужу. И всего-то я в чихгауз отнесла комбинацию да чулки.
— Кому есть что беречь, тот и бережет, — замечает бабушка Комарова.
— Я ее к вам хотела положить, — смеется Варвара Дмитриевна. — «Идемте, говорю, в двадцать первую. Легкая палата, счастливый номер — очко». — «Я, говорит, слишком тяжело больная, чтобы в легкую…»
— Легкая палата… — повторяет Алевтина и вдруг срывается с места, хватает папиросы, выбегает за дверь.
Там, в закутке между ванной и уборной для персонала, всегда курят Алевтина и Анна Александровна.
— Вчера ночью проснулась, открыла глаза — мрак! — рассказывает Алевтина. — Чувствую: правый тоже не видит. Через спинку кровати полотенце висит. Крепкое, хорошее полотенце. А что, если на ленты его разодрать, связать покрепче, да и… Кончать, так уж разом! Что там записки писать! И вдруг захотелось воздуха. Свежего, морозного, небольничного. Хоть на минутку форточку открыть. Иду по палате на ощупь, стул уронила, удивляюсь, как никто не проснулся. Подошла к окну и вижу — фонарь! Значит, не ослепла? Вижу? Желтый, круглый, на сером столбе. Милый, дорогой фонарь! Я бы из земли его выкопала, я бы его на руках, как ребенка, баюкала…