— Какая вы… неистовая, — говорит Анна Александровна, — умереть-то никогда не поздно.
— Не поздно! Вся-то наша и беда, что заживаемся. После пятидесяти женская жизнь — одно унижение. Я не про себя говорю. Я еще держусь, повисла над пропастью. Руки-то у меня, будь здоров, цепкие. А иногда посмотришь в зеркало, между нами, бабами, говоря, — каракатица.
Анна Александровна добросовестно разглядывает Алевтину. Не такая уж она каракатица. Правда, есть какое-то несоответствие частей — ростом бог обидел, а грудь могучая, гвардейский разворот плечей. Лицо моложавое, заносчиво вскинутые брови, от уголков глаз гусиные лапки, да и на лбу заметные морщинки…
Алевтина счастлива, что нашла благодарную слушательницу, несется вскачь.
— Все зависит от характера. Есть такие: хоть горшком назови, только в печку не ставь, а я — хоть полы мною мой, только тряпкой не зови. Я получаю восемьдесят, он — сто двадцать, а как живем! Захочет на курорт — пожалуйста, захочет родню пригласить — зови хоть все Черкизово. И транзистор купили. Но ведь это же надо уметь! — Она передохнула, крепко вытерла губы платком и сказала: — Ах, да не в этом дело! Другой он стал. Была я опора, а стала обуза. Вот и думаешь, что́ лучше — в воду или в петлю? Или с шестого этажа? Вам это не понять. Вы ученый человек, к тому же красавица…
— Я это уже пережила, — сказала Анна Александровна.
— Не может быть!
Как все одержимые, Алевтина не допускает мысли, что с другими может произойти то же, что и с ней, и недоверчиво смотрит на Анну Александровну. А та забыла о ней, задумалась.
Как-то обидно сложилась ее личная жизнь. Может, плохо воспитывали в профессорской семье? Воспитывали по принципу: «Делай, что должен, и будь что будет». Она и делала. Всему отдавала поровну силы, внимание, время: и диссертации, и маме, и племяннику, и подруге, и мужу наравне со всеми. А надо бы ему больше всех. Вот он и ушел. Работа спасла тогда. Если бы не работа, металась бы сейчас, как Алевтина. Беззащитная, неистовая, отчаянная Алевтина… Какими словами объяснить ей это?
Но она не успевает найти нужные слова. Алевтина не может выдержать такой долгой паузы. Она дергает Анну Александровну за рукав, глаза ее воровато блестят.
— В коридоре никого не видно? — спрашивает она.
— Как будто никого.
— Пойду в «директорскую ложу»!
И исчезает в уборной для персонала.
Анне Александровне смешно. Огонь баба!
Когда они возвращаются в палату, на каждой тумбочке стоит угощение, все готово для проводов Пахомовой. Бабушка Жуликова тоненьким голоском жалуется на подлянку невестку:
— Она мово деда старым кобелем назвала. Ее в сельсовет вызвали, песочили, песочили, и пришлось ей из колхоза уехать.
— Пятерки бы не пожалела, чтоб такой колхоз посмотреть, — говорит Пронина. — Кто это будет из-за такой ерунды людей выгонять?
Бабушка Жуликова — маленькая, ссохшаяся, почти бесплотная старушка. Даже сидя на кровати, выставляет перед собой желтые обезьяньи ладошки, защищаясь от невидимого удара. Сила воображения у нее огромная. Ослепла три года назад, а рассказывает, что восьмимесячный внук весь в нее, как вылитый. И волосы, и ноздри, и улыбка. А то придумает, будто глаза у нее в полном порядке и ни один врач не может понять, почему же она не видит. Пронина считает ее бесстыжей вруньей.
Тихонова — кроткая сутуленькая библиотекарша — пристроилась к Анне Александровне.
— А я рада, что в больницу легла, — тихо рассказывает она. — В поликлинике плохо лечат. Может, даже не плохо, а как-то последнюю надежду теряешь. Пришла к врачихе: «Хочу, говорю, поделиться с вами радостью, как будто черные точки перед глазами пропали». А она прямо отрезала: «Чудес не бывает». Я тогда вышла на улицу, спустилась в метро, села в вагон и заплакала. Ездила целый вечер из конца в конец и плакала. И к себе не хотела возвращаться. Что ж домашних расстраивать?
Бутылки открыты, кружки налиты, тост произносит Катя Новикова. Она когда-то жила в Грузии.
— Жэлаем вам прожить еще столько, сколько вы прожили. Жэлаем нам прожить столько, сколько вы уже прожили, — с грузинским акцентом бубнит Катя. — Жэлаем вам никогда нэ возвращаться в эту палату.