— А мне и уезжать не хочется… — говорит бабушка Пахомова. — Что-то еще дома найду? Может, столы-стулья вынесли. Падчерица все подряд пропивает.
— Бывают же такие! — сочувствует Пронина.
— Мое зеленое шерстяное платье с отделкой — пропила, сына первую получку — пропила. Ее на пятнадцать суток сажали, с нее и расписку брали. Вышла и в первой же забегаловке милиционеру по уху — раз! Теперь хоронится неизвестно где, редко-редко ночевать забегает.
— Вот тут бы ее и к участковому! — советует Пронина.
Бабушка Пахомова смотрит на нее через плечо:
— Это чтоб я человека в тюрьму засадила? У нас так не водится.
— Если женщина пьет, разве назовешь человеком? — кипятится Пронина.
— А что ты о ней знаешь? Один муж бросил, другого сама выгнала. Это ж пережить надо!
— Значит, вы ее прощаете? Прощаете? — пристает Пронина.
— Какое такое — прощаю? Какое такое может быть прощение? Может, я сама у нее должна прощения просить! Я же мачеха!
Никто еще не видел бабушку Пахомову в таком волнении.
— А у вас, бабуля, муж был хороший? — переводит разговор Алевтина.
— Куда лучше! Особенно второй. Мы с ним, как придем с работы, все, бывало, поем. В будни за самоваром пели, в праздник — за вишневкой…
— А нам споете?
— Что хотите? Хотите постную, хотите скоромную?
— Для начала постную, — говорит Анна Александровна.
Бабушка Пахомова поправляет халат, заворачивается в него, как в шаль, мучительно высоко поднимает брови и заводит высоким чистым голосом:
Ее слушают внимательно, чуть слышно подтягивают припев. В палату наползают сумерки, уж и лиц не видно, но никто не зажигает света, да и мало кому он нужен. Алевтина тихо сморкается, Катя Беликова с ногами забирается на Лялину кровать, Ляля закидывает руки за голову, потягивается и говорит:
— И фамилия у него необыкновенная — Гинтовт!
— Поляк? — спрашивает Анна Александровна, понимая, что речь идет о муже. — Поляки — хороший народ.
— Ну уж нет! — возмущается Катя Беликова. — Грузины, например, гораздо лучше. Я когда в Самтредиа маляром работала, не просила, а дали мне комнату в самом центре. Тут тебе и парк культуры, тут и обувной магазин. И еще декоративной тканью премировали. Я на дверь занавески повесила, на окна повесила, кровать у меня богатая, с тюлевым покрывалом. Кто ни зайдет, ну никто не верит, что безмужняя, ну никто! А получала всего шестьдесят рублей.
— А с мужиком теперь и двухсот не хватает, — говорит бабушка Комарова. — С мужиками всегда так.
— Зато он у меня хороший, — заступается Катя Беликова. — Небольшого росточка, но хороший. Он мою маму очень уважает. У ней пять лет как ноги отказали, а все равно уважает.
— Хотите, я спою любимую песню моего мужа? — спрашивает Ляля.
И, не дожидаясь ответа, начинает:
Дальше оказывается, что на балу изменщик красавице руку жмет, позабыв, что в слободке у него дитя растет. А потом и ребеночек, которому месяц уж второй, спрашивает маму: где ж папаша мой?
— Обычное явление, — вздыхает Пронина.
— Известно, тело женское проклято судьбой, — хохочет Алевтина и кричит: — Давай, бабуленька, скоромную!
Пахомова передергивает плечами и, сверкнув плоскими вставными зубами, начинает:
И хор дружно подхватывает:
Все будто опьянели от фруктовой воды, хохочут, веселятся. Катя Беликова хлопает Лялю по коленке:
— Нравятся мне твои ножки! Из этих бы ножек да холодец!
— Анна Александровна, — кричит Алевтина, — кто же будет бабушку Жуликову в туалет водить, когда вы выпишетесь?
— Найдутся. У нас незаменимых работников нету.
Алевтина живет полной жизнью. Вот наконец и в больнице выдался денек — будет о чем вспомнить. Скоро и Павлик придет, и черт с ним, ни о чем она не спросит, не попрекнет. Она посмотрела на часы — рабочее время еще не кончилось — и вскочила, начала выбивать чечетку. Ляля мерно хлопает в ладоши. Катя покрикивает:
— Эй, жги, говори! Говори, что ли!
В разгар веселья в дверях появляется Варвара Дмитриевна, таинственно подмигивает Алевтине: