Исключительная женщина была. Помню, в детстве жил я у дяди-столяра на Средней Пресне, во дворе по вечерам мастеровые пели: «Я опущусь на дно морское, я поднимусь за облака…» Лежу, бывало, на сундуке под окном — в доме рано укладывались, а мне не спится. Смотришь сквозь пыльную акацию, небо полиняло, чуть розовеет, и уносит тебя эта песня и вправду за облака. Так, верите ли, я с ней, с Клавдией, снова все испытал, снова детство вернулось.
Странная вещь любовь. Всего не расскажешь, что вспоминается, да вспоминаются только пустяки. Как она смотрит в глаза и говорит: «Они у тебя как глобус, голубые и полосатые…» Кому это в голову придет мои глаза с глобусом сравнивать!
Была как-то в театре с подругой. Там, на сцене, жена мужа называла Жан-Поль. Меня Иван Павлович зовут. И она туда же взялась: Жан-Поль да Жан-Поль… Немолодая женщина, а фантазии детские. Но мне это нравилось, я сам на себя иначе начинал смотреть. Ругаешься с завгаром и вдруг вспомнишь, что глаза у тебя как глобус. Интересно. Или предместкома отчитывается: «Иван Павлович тоже провернул два мероприятия…» А какой я им к черту Иван Павлович? Я — Жан-Поль. Вот Жан-Поль и провернул два мероприятия.
Так я поднимался за облака до начала учебного года. А первого сентября жена и дети из деревни приехали. Тут меня закрутило-замело. Сыну — демисезон, дочка из формы выросла, жена тоже ноет день и ночь. И смех и грех: жалуется, что нету «пары белья, куда выйтить». И одно к одному — отец слег. Жил он не с нами, в Черкизове. Пришлось ему старуху нанять, не поймешь, на какую должность — не то няньку, не то мамку, не то сиделку.
В общем и целом, попал я, как говорится, в петлю. Брал ночные дежурства в гараже, по выходным слесарил, даже электриком заделался.
В Банном я теперь бывал реже, а тянуло туда больше прежнего. Лежишь, бывало, под машиной, ковыряешься и вдруг забудешься — перед глазами ее комната: желтый абажур над столом качается, на полочке — радиоточка, с полочки углом кружевная салфетка свешивается, а за окном далеко-далеко фонари, освещенные окна — вечерняя Москва.
Кончишь работу, как ни устал, а все к ней залетишь, немножко душой успокоишься.
Я понять не мог, как она устраивалась. Жила, будто при коммунизме, — о деньгах никаких разговоров. А что на почте заработаешь? Правда, руки золотые — замечательно вязала свитера, прирабатывала.
Но если не повезет, так по всем линиям. Началось и с Клавой у нас вкось да врозь.
Как-то заехал я после работы к отцу. Жалко старика, восьмой десяток на исходе, зарос седой щетиной, а соображение совсем младенческое. Покуда с ним а-ла-ла, покуда со старухой, глянул на часы — восемь. Домой — неохота. Такая нуда, такое нытье, одним словом, тяжелая атмосфера. Подумал я, подумал да и махнул к Клаве.
На улице туман, сырость, дождь сечет, все, как полагается в конце октября. Покуда из Черкизова на Мещанскую добрался — продрог до костей. Напоила меня Клава чаем с вареньем и говорит:
— Пойдем на вокзал, прогуляемся. В такую погоду лучше вокзала места нет.
Поспорили мы с ней немножко. Я на худой конец в кино пойти предлагал. Под крышей хоть сухо, да и подремать в темноте можно. Она уперлась на своем — только вокзал. Всего-то я и выторговал у ней, что на троллейбусе до Рижского доехали.
Побродили мы по перрону. Уходил поезд дальнего следования: проводницы с фонариками, провожающие — какие с детьми, какие с букетами. Кто едет с чемоданами, а кто и с узлами. Как всегда, вполне обыкновенно. А ей все в другом свете представляется.
— Смотри, — говорит, — женщина трехпудовую корзину тащит, а лицо какое веселое. Должно быть, к мужу едет. А солдат-то, солдат! Сам в форме, а волосы чуть не до плеч. Он, наверно, в армейском джазе играет. На барабане. У ударников всегда волосы длинные.
Придумает же такую чепуху! А она все болтает:
— А дождь, дождь на свету, как паутинки осенние на солнце. И все время рвется. Видел, какой букет мужчина нес?
А я ничего не видел и видеть не хотел. Я эту сырость осеннюю просто ненавижу. То ли дело лето или даже мороз. Шарик на небо выкатился, и жить веселее.
Заметила она, что я не в настроении, — потащила в буфет. У меня четвертной в кармане, да и тот домой надо привезти. Она рукой машет: мол, есть деньги, сама угощать буду. Тут уж я ни в какую. До такой подлости, чтобы на счет женщины выпивать, в жизни еще не опускался.
— Не хочешь меня разорять — выпьем хоть чаю с пирожными. Что особенного? За границей, говорят, придут в ресторан, спросят две бутылки воды и сидят весь вечер целой компанией. А мы чем хуже?