Он и заучивал их днем, гуляя по городку. Рахов стоял на высоком берегу Тиссы. По ту сторону реки, за курчавой лесистой горой — румынская граница. Главная улица — продолжение шоссе, тянется вдоль берега километра на два, в конце — древняя гуцульская церковь, чешуйчатая, собранная из почерневших, будто обугленных дощечек, с многоугольным куполом, как у китайских пагод. Левенфиш смотрел на нее каждый день и каждый день удивлялся: почему деревянная игрушка стоит века, а у людей жизнь обрывается мгновенно.
В маленьком городке было шумно. Со свистом проносились туристские легковушки, рычали и кряхтели грузовики-холодильники с овощами из Черновиц, бурлила горная речка в глубокой теснине.
По вечерам в ресторане полно. Иностранные туристки в эластиковых, бесстыдно обтягивающих бедра брюках, гуцульские плотогоны в лоснящихся, захватанных пальцами овечьих жилетах, попозже заходили украинские и русские шоферы, стаканами опрокидывали водку на сон грядущий. Высокий, худой, в черном костюме, галстуке бабочкой, с развевающимися у висков легкими седоватыми космами, Левенфиш подходил к краю тесной эстрады, поправлял неестественно длинными пальцами головку репродуктора и бесстрашно начинал петь. Хриплый его голос даже нравился публике.
Как-то раз подвыпившая немка показала на него пальцем и крикнула:
— Паганини!
Может, он и вправду был похож на Паганини? Его это не занимало. Он теперь смотрел в зеркало, только когда брился.
Однажды его хлопнул по плечу моложавый толстяк. Он не сразу узнал Гришу Квятковского, давних лет товарища по Варшавской консерватории. Гриша пригласил его к столику, и они поговорили о превратностях судьбы. Как разнесла всех жизнь! Гриша заведует музыкальной школой в Киеве, кто-то стал известным композитором в Польше, кто-то ударился в журналистику и занимается музыкальной критикой в Париже, а Любочка Лямина, блондинка с колоратурой, за которой ухаживал тогда Левенфиш, по слухам, поблизости, совсем недалеко, в Мукачевском женском монастыре.
— Может, поедем, навестим? — засмеялся Гриша.
Левенфиш промолчал. Все, о чем рассказывал Гриша, представлялось зыбко и смутно. Бог знает, когда все это было, во сне или в предшествующей жизни?
Они простились после закрытия ресторана. Левенфиша мучила бессонница, и он привык принимать на ночь пятьдесят граммов, хотя раньше не пил даже на свадьбах. Сегодня ему не надо было подходить к стойке.
Он пришел домой, разделся, послушал, как причитает за стеной в своей каморке тетя Зося, уборщица турбазы, полуеврейка, полуполька, ревностная католичка.
— Кто делает день, кто делает ночь? — В голосе ее нарастало библейское отчаяние. — Я спрашиваю: кто делает день, кто делает ночь? — И, кряхтя, совсем спокойно: — А еще говорят, бога нет. — Она постучала в стенку. — Чаю хотите? Титан починили.
И хотя ему было приятно, что есть на свете живая душа, которая может окликнуть его ночью, он все-таки промолчал, сводя свои счеты с горькой судьбой.
В августе началась полоса ливней, на улицу носа не высунешь. Он целый день лежал на раскладушке, укрывшись осенним пальто, читал сочинения Поля Бурже, истрепанные, изъеденные мышами тома, завалявшиеся в кладовой еще с тех времен, когда в помещении ресторана был красный уголок. От непривычки к чтению у него к вечеру разбаливалась голова, скрипач сказал, что он работает без огонька. И однажды он подумал, что отъезд из Львова был ошибкой. Не ушел от одиночества, по уши влез.
Дожди кончились. Наступила жаркая закарпатская осень. На скошенном лугу около гуцульской церкви вдруг выросли крупные лиловатые весенние цветы. Левенфишу показалось, что это эдельвейсы, он собрал целый букет. Никогда он не дарил Раечке цветов, как дарили бедные студенты и богатые аристократы в романах Бурже. Держать перед глазами этот букет и казниться за свою черствость! Внезапная эта мысль смягчила его сердце, он зашел в сельмаг, купил тете Зосе штапельную косынку и забыл на прилавке букет. Пришлось возвращаться с полдороги. Дома он долго и терпеливо слушал рассказы тети Зоей о житии святого Христофора, покровителя путешественников, и о ее дочери, которую бессовестно покинул муж-монтажник.
Цветы он сунул в бокал и поставил на пианино в ресторане. Ничего хорошего из этого не получилось. Ударчик, лысый, квадратный человечек, страдал хроническим прострелом шеи. Не поворачивая головы, он сидел на тесной эстраде неподвижно, как истукан, и только отчаянно размахивал своими палочками. Разгорячившись и на этот раз, он разбил бокал, и цветы упали на пианино в многолетнюю пыль и паутину.