Левенфиш прислушался к разговору.
— Ну, что они могут, отец Августин! — говорила высоким надтреснутым голосом невидимая Любочка. — Семьдесят сестер работают в соседнем колхозе. Остальные немощные, дряхлые, да и неграмотные…
— А вы составьте шпаргалку. Пусть заучат с голоса. И учтите культуру экскурсантов. Я, когда показываю мощи, ссылаюсь на температуру, в результате которой происходит так называемое чудо.
— Так называемое чудо… — рассеянно повторил отец Серафим и строго добавил: — Средства надо изыскать. Средства́. В этом году на свечи — налог, на календари — налог, а прямые поборы…
— Об этом надо толковать с игуменьей, — перебил отец Августин. — Пошли!
Левенфиш замер. Послышались тяжелые шаги и затихли вдали, должно быть в комнате была еще одна дверь. Секунду стояла тишина, а потом раздался стук костяшек. И Левенфиш вошел в канцелярию.
За столом, устало ссутулившись, сидела безбровая женщина в черном клобуке, с белым, как калач, странно неподвижным лицом. Она подняла глаза, рука ее застыла на счетах.
— Вы узнаете меня, Любочка? — тихо спросил Левенфиш, сам еще не узнавая, доверившись только страстному желанию во что бы то ни стало встретиться с ней.
— Лева? Лева Левенфиш! — почти вскрикнула она. — Значит, вы тоже уехали из Варшавы? Как вы изменились…
А она? Левенфиш смотрел на ее узловатые пальцы с бледными ногтями, на бесцветные, редкие ресницы и не находил слов. А она? Может, сегодня она будет плакать всю ночь напролет, потрясенная этой встречей, но почему же сейчас, от неожиданности, что ли, она говорит самые пустые, самые машинальные слова?
— У меня умерла жена, — после долгого молчания хрипло сказал он.
— Бог посылает испытания, бог и дает силы их переносить, — привычно-успокоительным тоном отозвалась Любочка. — Не отчаивайтесь. Она была православная? Хотите заказать молебен за упокой?
— Не знаю… — запинаясь ответил Левенфиш.
— Закажите. И вам будет легче, и ее душе спокойнее. — Она смотрела на костюм Левенфиша, что-то сообразила и сказала: — С певчими — двенадцать рублей.
Он послушно вынул деньги, Любочка отсчитала мелочью рубль сдачи и раскрыла конторскую книгу.
— Служба будет в субботу в одиннадцать утра.
Левенфиш поднялся со стула, вдруг заметил, что узелок по-прежнему у него в руке, и сказал:
— Это надо передать в Мукачевский интернат. Я, наверно, не успею. Вы не могли бы?..
Любочка с готовностью закивала:
— Можете оставить. Отошлю с Фросей.
Он молча поклонился и вышел из канцелярии.
К воротам надо было идти через кладбище. Туристы, должно быть, уже осматривали церковь, и теперь оно опустело. Только на пригорке перед простым деревянным крестом, величаво опершись на посох, стоял высокий, плечистый монах. Ветер играл его сивыми кудрями, выбившимися из-под скуфейки, осыпал желтыми листьями богатырские плечи, черную рясу. Левенфиш на мгновение задержал на нем взгляд и пошел дальше. Было пусто и беспокойно. Будто зуб выдернул и боль прошла, а все кажется, вот-вот снова начнется.
У калитки он оглянулся. Монах стоял как вкопанный. Может, он молился? Левенфиш никогда не был верующим, но сейчас ему очень хотелось, чтобы монах молился. Чтобы хоть он твердо, бескорыстно, непоколебимо верил в милость божью.
Он закрыл калитку и сел в пустой автобус.
Вечером в ресторане не было свободных мест. Туристам давали прощальный ужин. Зажгли бездействующие обычно торшеры, потушили верхний свет, по стенам заходили огромные тени танцующих.
Оркестр играл почти без антрактов. Левенфиш вздымал в воздух скрюченные, зловещие кисти рук и с силой обрушивал их на клавиши, заражая исступленным вдохновением скрипача и ударника. Он с утра ничего не ел — получка только через два дня — и как-то страшно было расстаться с последним рублем, отсчитанным мелочью в Мукачевском монастыре. Он никак не мог решить, у кого занять пятерку, у буфетчицы или у официантки, и сквозь эти мучительные размышления пробивалась отчаянно-тоскливая мысль, что прошлое так же обманывает, как и будущее. Теперь ему казалось, что он всю жизнь берег и лелеял воспоминание о Любочке, что только оно помогало мириться с неудачами и пошлостью жизни. И вот — еще одни похороны.
Прямо перед эстрадой, упершись локтями в столик, сидел тот самый громадный парень — снежный человек из автобуса, в упор смотрел на Левенфиша умными медвежьими глазками и бешено аплодировал после каждого номера. А когда пианист спел «Опавшие листья», встал и хлопал стоя с таким восторгом, что, глядя на него, встали и другие, и теперь чуть ли не весь зал хлопал стоя. Даже официантки, поставив подносы куда попало, хлопали вместе с публикой.