— Как же они мучаются там по последнему слову техники! А ведь у свиней глаза голубые…
— Не может быть! — удивился Прокофьев.
— Небесно-голубые. У нашего соседа было пять свиней, и у всех голубые глаза.
Принесли котлеты. Разговор снова оборвался. Тоня сидела в углу, я передала ей тарелку. Она недоверчиво посмотрела на меня и спросила:
— Какая разница между этикой и этикетом?
Лухманов не дал мне ответить.
— Недавно познакомился с одним шахматистом, — сказал он, — представьте, всю жизнь был человек глухонемым, а потом сделали ему какую-то операцию, и теперь он заговорил и всех донимает вопросами. Пристал ко мне: что такое синтетический театр, что такое «каков», что такое «впросак»…
Тоня была неуязвима.
— Какое счастье! — воскликнула она.
— Какое счастье? — переспросил Прокофьев.
— Что этот шахматист научился говорить.
Лухмановская притча разозлила меня.
— Это хамство — твои параллели, — тихо сказала я.
Он огрызнулся:
— Хамство — понятие отжившее.
— Значит, если дам тебе по уху, сочтешь за любезность?
— Ну что ты бузишь, деточка? — сказал Прокофьев. — Все было так хорошо, уютно. Так надо же…
Я поняла, что Тоня раздражает моих приятелей. Еще тогда, в ранней молодости, мне приходилось замечать, что именно передовые, пытающиеся обогнать время люди терпеть не могут неожиданностей. Они всегда под властью своих концепций, стройных, красивых, но редко выдерживающих столкновения с неупорядоченной действительностью. Кому же приятно быть застигнутым врасплох, поставленным в тупик, теряться в догадках? Конечно, Лухманов и Прокофьев приняли Тоню за несгибаемую фабрично-заводскую активистку. И вдруг такое сочувствие свиньям и шахматистам! Ошибка не вызвала любознательности у моих приятелей, а только ожесточила их. После обеда мы сразу разошлись по комнатам, даже не покурив за столом, как обычно.
Под вечер я возвращалась из леса по широкой меже среди ржи и снова увидела Тоню. Она шла навстречу тяжелыми медленными шагами, в руках — букетик васильков и маленькая книжка. Взяла меня под руку, как старую знакомую, и повернула обратно.
— Читали когда-нибудь? — спросила она, показывая томик Анри де Ренье «Каникулы скромного молодого человека».
— Читала.
— Правда, хорошо написано? Так оригинально! Тут есть одно необыкновенное выражение. Постойте… Сейчас найду.
Мы остановились. Тоня полистала книжку и прочла:
— «Но судьба жестоко посмеялась над ним…» Правда, хорошо?
Пораженная ее наивностью, я пролепетала:
— Не такое уж свежее это выражение. Если вы откроете «Бедную Лизу»…
— Как вы сказали? «Бедная Лиза»? Какое хорошее название! Простое, а хорошее.
Такой разговор было трудно поддерживать. Молча мы пошли дальше. Вечер был почти безветренный, но рожь колыхалась. Волны ходили по ней спокойными, ровными вздохами, и зеленоватое небо вдали над зубчатой кромкой леса было чисто и тоже удивительно покойно.
— Мы с мамой в Елабуге жили, — сказала Тоня. — Там тихо. Аптекарская ромашка на мостовой, палисадники.
— Нравится вам в отделе писем?
— Не очень. Думаю поступить в Институт красной профессуры.
Такого ответа я не ожидала.
— А не трудно будет?
— Не знаю. Маркс говорит, что труд наслаждение, вызываемое игрой умственных или физических сил.
Она улыбнулась мечтательной счастливой улыбкой и так и шла, позабыв ее на лице. И расплывчатое это, серое, как тесто из плохой муки, лицо больше не казалось некрасивым.
У самой калитки на нас налетел Прокофьев. Он задыхался, лысина вспотела.
— Я тебя искал! — крикнул он. — С Лухмановым плохо. Вынул из петли. Бегу к врачу — хоть валерьянки, хоть снотворного… А ты пока посиди с ним.
— Но как же так? — Я крепко уцепилась за Тонину руку. — Ведь за обедом непохоже было…
— За обедом непохоже, а к чаю получил телеграмму от своей… От этой… Снежной королевы. Разошлась с мужем и рванула в Сочи с каким-то ответственным типом из ВСНХ. Банальнейшая история… Я сейчас принесу валерьянку. Говорят, заменяет снотворное.
Не слушая, я побежала к флигелю, где жил Лухманов, и неуклюжая медлительная Тоня обогнала меня.
Лухманов лежал на кровати, укрывшись с головой серым байковым одеялом. Его била дрожь. На столе перед стеклянной банкой с ромашками стояла мыльница с ярко-розовым обмылком, валялась скомканная телеграмма.
Как помочь ему? О чем он сейчас думает? Как прикинуться, что ничего не понимаешь? Я не знала, что делать, и глупо спросила: