— Не ожидала! Вас уж никак не ожидала здесь встретить. Я-то случайно, друзья затащили.
— А я не случайно! — весело отозвалась Тоня. — Мы еще вчера сговорились.
— После чистки? Естественно, но…
— Но что? — грубо спросил Лухманов.
— Неосторожно, — тонко улыбнулась Мейлина. — Впрочем, можете рассчитывать на меня. Мы с вами друг друга не видели.
— Не люблю секретов, — сказала Тоня.
— Воля ваша, — обиделась Мейлина и поплыла на место, колыхая необъятным задом.
Мы вышли на улицу. Шел дождь. Было еще не поздно. Горели фонари, на мокрой мостовой подмигивала зеленая реклама кинотеатра «Ша нуар», атласным блеском светились зонтики прохожих, моссельпромовские лоточницы в высоких картузах и клеенчатых накидках торговали папиросами. Только теперь, когда мы разместились на трех извозчиках, я почувствовала, что пьяна, да и остальные, кажется, не трезвее. Фининспектор совсем разошелся, придумал веселую игру. Около каждого шестиэтажного дома мы останавливались и пели: «Спите, орлы боевые…» Постояли на Тверском бульваре у бывшего дома Рябушинского с вычурными чугунными решетками вокруг всех этажей, постояли в Калашном возле нового дома Моссельпрома, похожего на батарею белых с синим макаронных коробок, да и поехали через Каменный на Серпуховку провожать Тоню.
У деревянной завалюшки с мезонином она остановила извозчика.
— Теперь пойду гулять!
Дождь сыпал по-осеннему густой мелкой сеткой, Лухманов послушно спрыгнул на тротуар и взял Тоню под руку.
С этого и пошло. Теперь после работы Лухманов и Лынева уходили вместе. Ему часто приходилось задерживаться, и тогда Тоня появлялась в его кабинете, спрашивала низким воркующим голосом:
— Вкалываем?
Тихо усаживалась в темный угол и озабоченно любовалась Лухмановым. Она разглядывала издали его длинные волосатые пальцы, освещенные зеленой настольной лампой, острую русую бородку, скрывающую уходящий назад безвольный подбородок, прекрасные серые глаза в тяжелых квадратных веках. В этом откровенном восхищении было что-то материнское и детское. Не то она выдумала его, не то смастерила своими руками и теперь не нарадуется.
Однажды я встретила их в биллиардной Дома печати. Лухманов играл с каким-то журналистом в тюбетейке. Партия решалась в последнем шаре. Тоня сидела на диванчике, опершись обеими руками на клеенчатое сиденье, и глаз не могла отвести от зеленого сукна. Щеки ее пошли красными пятнами.
— Зачем же так близко к сердцу? — спросила я.
— Мне кажется, он загадывает. В каждой партии загадывает. На будущее.
— А ты волнуешься?
— Хочу ему счастья. — И она покраснела еще больше.
В другой раз я увидела их вечером в читальне Ленинской библиотеки. Лухманов, обложенный комплектами «Театра и искусства», делал какие-то выписки из журнала, Тоня читала «Государство и революцию». Читала медленно, часто возвращаясь к прочитанному. Видно, никак не могла сосредоточиться. Когда я позвала ее покурить, обрадовалась. Лухманов с нами не пошел. Я давно стала замечать, что он тяготится посторонними.
В маленькой, очень высокой, похожей больше на трубу, чем на комнату, библиотечной курилке, где под потолком еле светила в дыму сорокасвечовая лампа, все казались бледными, вялыми, одурманенными. А у Тони горели глаза, пылали щеки, движения ее стали резкими и отрывистыми. Она теперь была постоянно возбуждена и не пыталась это скрывать. Как всегда неожиданно, в углу над трехногой урной с окурками стала рассказывать, какой красавицей была ее мать. Черная, как цыганка, фигуристая. Тоня-то вся в отца. Отец — столяр — золотые руки — переехал из деревни в Елабугу, да и умер через год. Мать поступила в прачечную, Тоня — в городское училище, а кончить не пришлось. Появился на свет брат Алешка от неизвестного Тоне отца, и надо было тоже стирать, помогать матери. Потом удалось попасть на рабфак. Ненадолго. Свалилась в погреб — три года лежала в постели. И все читала, читала, читала… Ребята с рабфака приносили, что под руку попадется: Флобера, Клавдию Лукашевич, Фламмариона, «Поваренную книгу», Ленина, «Задушевное слово». И как раз, когда сняли с Тони гипсовый корсет, приехал Алешкин отец. Он тогда заведовал в Москве дровяным складом. Перевез всех к себе, хотел было жениться на матери, да сделал большую растрату и оказался на Медвежьей горе. А Тоня поступила в типографию и опять везла всю семью. И так тяжело было иногда с больным позвоночником работать на линотипе, что трехлетнее лежание в постели вспоминалось, как лучшие времена. Сколько можно было читать!