— Не могу, Гаек, не могу! — покачала она головой, и глаза ее наполнились слезами.
— Мадленка, почему вы не можете? Разве я не достоин вашего доверия?
— Достойны, Гаек, достойны. Ну, так знайте, коль уж такое дело: родители навязывали мне жениха, от которого я бегу, как от огня! — ответила Мадлена и затем тихим голосом рассказала о злом и мерзком женихе, о том, как он в нее влюбился и поклялся заполучить ее во что бы то ни стало.
— Вот видите, дорогой Гаек, отчего я должна была бежать как можно дальше, ах, только и в Вене не буду я спокойна, как бы он не разыскал меня тут. Он способен убить меня, он очень мстительный.
— Даст бог, этого не случится! — сказал Гаек, когда Мадленка закончила свой рассказ, и глубоко вздохнул. — И мне лучше видеть вас в гробу, чем в его объятиях. Я не осуждаю вас за то, что вы не хотите возвращаться домой, пока что-нибудь не изменится у вас или там. Считайте меня своим братом или земляком, как хотите, только доверяйте мне во всем и ни у кого не просите помощи, кроме меня. Обещаете мне это, Мадленка?
— Я доверяю вам, как своему брату, никогда не забуду вашей доброты, а если вдруг мне понадобится помощь, приду только к вам, — ответила Мадлена, подавая ему руку и заливаясь слезами. Гаек пожал ее, соскочил с воза, а когда они проехали еще немного, Мадлена вдруг увидела перед собой невиданное множество крыш и над ними вздымающуюся ввысь черную башню, на шпиле которой отражались лучи заходящего солнца.
— Вена! — воскликнул Гаек, показывая кнутом в ту сторону.
— Куда же я, несчастная девка, денусь! — горько вздохнула Мадла и бессильно уронила руки на колени.
В комнате привратника коммерческого дома на Леопольдовском предместье Вены в кожаном кресле сидела высокая, толстая пани в чистом домашнем платье и белом чепце, завязанном под подбородком. Это была жена привратника, пани Кати, как именовали ее обычно венские знакомые, или, как звала ее старая Анча и остальные чехи,— пани Катержина. Хотя на лбу и щеках уже появились морщины, волосы ее были черны словно уголь.
Когда она молчала, то казалась хмурой, но стоило ей заговорить, как серые глаза прояснялись и лицо становилось неожиданно приятным. Черная жакетка была переброшена через спинку кресла, а полные круглые руки опирались на подлокотники. По рукам было видно, что поработать им довелось немало. Отблески огня, пылавшего в очаге на кухне, падали на женщину через открытую дверь и окрашивали в пурпурный цвет старомодную дубовую мебель, расставленную в комнате. У очага освещенная ярким пламенем хлопотала над огнем старая служанка Анча, устанавливая на него кастрюли. За ее спиной на стене сияла медная и оловянная посуда. При малейшем шуме Анча настораживалась и поглядывала на дверь.
— Что ж это ребенок не идет, — произнесла она нетерпеливо, — не случилось ли чего?
— Да брось ты, все время дрожишь над мальчишкой. Никак не можешь привыкнуть к тому, что он уже не ребенок. Представляешь, он уже бьет молотом по наковальне, — успокаивала ее пани Катержина.
— Это ничего не значит, пани Катержина, для меня Яноушек навсегда останется ребенком.
— Пусть остается, только не балуй его и не делай для него все, что прочтешь в его глазах, а то испортишь парня.
— Как же я могу не делать, когда он приходит и просит: «Анча, старая моя Анча, сделай это для меня». Боже, да у меня сердце дрожит от радости, что это дитя так меня любит. Не делай для него! Да ведь нет у меня другой радости на этом свете, кроме моего Яноушека!
— А я для тебя уже ничто? — поддразнила ее пани Катержина, с теплотой глядя на старую прислугу.
— Это вы-то ничто, пани Катержина? Вы для меня ничто? Ах, свет ты мой... это вы-то, которая приходила ко мне, когда я тяжело заболела, когда меня одолевала оспа, вы, которая утешала меня, заботилась обо мне в ту пору и по сей день, вы для меня ничто? Да за кого же вы меня принимаете? Бог ты мой, ведь Яноушек ваша кровь, оттого я так его люблю! — и старая Анча разрыдалась.
— Перестань реветь, старая чудачка, ты что, шуток не понимаешь? Или ты думаешь, я не знаю твое доброе сердце?.. Только к чему эти постоянные причитания о маленькой услуге, за которую ты со мной давно уже рассчиталась? Мы из одних мест, я тоже была в услужении, знаю, что такое трудности и как дорого доброе слово, когда человек одинок.