— У нас еще не было такой веселой, красивой и порядочной прислуги, цени ее!
Бедняга, лучше бы он этого не говорил, супруга тут припомнила ему все! С той поры жить Мадле стало еще хуже. Когда она однажды нечаянно запела снова, прибежала хозяйкина дочка передать, чтобы Мадла не скулила, мама, мол, этого не любит. Мадленка вспыхнула, слезы выступили у нее на глазах, и она умолкла, как жаворонок, врасплох застигнутый морозом. А ведь пела она такие прекрасные песни, и голос у нее звенел словно колокольчик... Ах, Гаек бы слушал ее целый день!
Хозяйка все держала под замком и выдавала продукты в обрез, даже хлеб, что Мадлу удивило больше всего. Уходя куда-нибудь, хозяйка запирала все шкафы, а ключ от комнаты брала с собой. И Мадла всегда вспоминала, как у них вся деревня уходила в поле, заперев дома со всем добром на одну только щеколду, и никогда ничего не пропадало! Недоверие очень угнетало ее и особенно придирки — того мало, этого мало, сдачи не хватает. Разумеется, Мадла отстаивала себя, потому что это больно задевало ее, однако хозяйка гнула свое. Однажды, когда она в очередной раз терзала Мадлу, а та защищалась, хозяйка насмешливо заявила:
— Тебе ли бояться, ты же чешка, а перед чехом каждый гвоздь старается поглубже спрятаться.
— А некоторые стараются его вытащить, — обрезала ее вторая прислуга, тоже чешка, которую, хоть и была она грубой и вульгарной, сказанное задело. Хозяйка взвилась, словно ее шершень ужалил, и, повернувшись к прислуге, дала ей пощечину.
— Ах, ты меня бить, ты... ну, погоди, я тебе покажу чешку! — закричала прислуга, голосистая, крупная баба, и, схватив хозяйку, хотела ей отплатить тем же, но Мадла бросилась между ними и не дала ударить. Хозяйка кипела от злости не в состоянии вымолвить ни слова.
— Счастье твое, змея, что Мадла тебя выручила, а то бы я отучила обзывать воровкой, чтобы ты в другой раз никого не трогала и радовалась, что у тебя честная чешка служит.
Не притрагиваясь больше к работе, собрала свою одежду, показала хозяйке, что не взяла ничего из ее вещей, связала все в узел и, закинув его за спину, сказала:
— Мне за месяц полагается плата, но я ничего от тебя не хочу, отдай на молебен, чтобы господь бог отпустил грехи, на твоей совести их много!
Хозяйка кричала, что подаст на нее в суд, что она не смеет шагу отсюда сделать, но прислуга оттолкнула ее, попрощалась с Мадлой и, сказав напоследок, что она лучше пойдет кирпичи делать, чем у такой змеи служить, вышла за дверь.
От всего этого хозяйка расхворалась, но о причине болезни мужу не сообщила, так как он был человек справедливый и наверняка сказал бы, что так ей и надо. Хозяйка, в сущности, должна была благодарить Мадлу за то, что спасла ее от выволочки да еще ухаживала за нею, пока та болела, но хозяйка не считала нужным благодарить прислугу за что бы то ни было или проявлять по отношению к ней тактичность. Она считала это унизительным для себя. Даже детям позволялось разговаривать с Мадлой только о необходимом. Мать постоянно твердила им, что разговаривать с прислугой неприлично, что, кроме грубых слов, они от нее ничему не научатся.
В доме все было на немецкий лад, только вторая прислуга была чешкой да хозяйка немного говорила по-чешски. Пани Катержина думала, что таким образом Мадла быстрее научится говорить по-немецки, и надеялась, что хозяйка ей в этом поможет, но та лишь вначале объяснялась по-чешски, чтобы Мадла ясно поняла, чего от нее хотят. Как только Мадла немножко стала понимать по-немецки, хозяйка ей по-чешски слова не сказала, а если бывало девушка засомневается, так ли она поняла, хозяйка тут же ей говорила:
— Уж и этого запомнить не можешь, тупая чешская башка!
Вот такую школу проходила Мадла.
Иногда она подумывала, а не поступить ли как та служанка — собрать вещи и уйти. У нее иссякало всякое терпение. Чувство собственного достоинства и оскорбленная национальная гордость, о которых она не задумывалась дома, толкали ее на это.