— Бетушка, не говори тете про то, что он мне сказал... ты же знаешь, она станет переживать, а там, может, будет совсем не так. Ведь не я первая и не я последняя туда иду... А если мне будет плохо, поищу другое место.
— Конечно... не обращайте на это внимания. Разве мужчины знают, что такое женская работа? Всюду что-нибудь да найдется... Делаю, что могу. И все. Хороший он, однако, человек, этот Гаек, раз вам так посоветовал.
— Кажется, да. Ты говорила, что он пожилой, да ведь он же молодой.
— Ну, а как же могло быть иначе, если мы сына за отца приняли. Да он не такой уж и молодой. А высокий какой! Видно, бог утратил меру, когда ему рост отпускал. Стояли вы оба рядом, так тебя и не видно было.
— Разве я такая маленькая?
— Ты-то в самый раз, как надо, а он — великан.
Так беседовали они, и Мадла еще давала Бетке разные поручения, пока из трактира не вышел Гаек.
— Якуб, эта барышня поедет с нами, найди-ка место. Спрячем там ее узелок, — крикнул он батраку, взял с лавки узелок Мадлы и отнес его на воз.
— Я на спине несла и то тяжело было, а он поднял одной рукой, как будто там ничего нет, — удивилась Бетка.
Якуб тотчас же взобрался на меньший воз, Гаек наблюдал, чтобы все было сделано как надо, и сам принес со своего воза большую попону.
— Это чтобы вам хорошо было сидеть, барышня, — сказал он, укладывая попону на сено, где между ящиками Якуб приготовил для нее место.
«Можно было бы, конечно, и на большой воз ее посадить», — подумал Гаек, но ничего не сказал, потому что попутчиков всегда брал на малый воз.
— Что вы, папаша, мне и на твердом хорошо будет, не беспокойтесь, — сказала Мадла.
— Вот погодите, барышня, когда второй день будем ехать, вы уже этого не скажете, а у нас впереди долгая дорога, — ответил Гаек с усмешкой.
Кони были запряжены, Гаек пригласил Мадлу садиться. Но Бетка, не желая прощаться на людях перед трактиром, предложила Мадле идти пешком, сказав, что проводит ее за город.
Гаек щелкнул кнутом, маленький пинчер залаял, стал прыгать вокруг лошадей, забегал вперед, возы тронулись. Гаек попрощался с трактирщиком и двинулся в путь. Бетка проводила Мадлу за Яромерж. Шли молча, сердца их сжимались от грусти, и лишь когда вышли за Яромерж и Мадла в последний раз оглянулась на родные места, обе дали волю слезам.
— Дай же вам бог счастья и не забывайте о нас, — всхлипнула Бетка, видя, как их догоняют возы, и сказала, что дальше она идти не может. Она откинула платок с лица Мадлы и мозолистой ладонью погладила ее щечку — красивую, цветущую.
— Дайте знать о себе, я с радостью сбегаю в Малую Скаличку к папашиному приезду.
— Обязательно дам знать, разве я могу вас забыть! Передайте привет маме... тетке, Марьянке... Барушке Нивелтовой... всем остальным, и пусть бог не оставит вас.
Они еще раз подали друг другу руки и, расставшись, пошли — одна к родному дому, вторая на далекую чужбину.
Пчелка любит кружить над красивым цветком, а человек любуется красотой. Поэтому неудивительно, что по дороге многие оборачивались на Мадлу, а в трактирах спрашивали Гаека, куда и откуда он эту красивую девушку везет. И удивительно ли, что сам Гаек с большим удовольствием глядел на нее, чем на лошадей?
Мадла была хороша как маков цвет. Глаза черные, жгучие, брови будто кто-то нарисовал. На щеках ямочки, маленький подбородок, словно бутон розы. Рот небольшой, чуть припухлые губы, алые и свежие, как малина. Над высоким лбом копна светло-каштановых волос, стянутых в узел, такой тяжелый, что едва держался. Короткий носик не был красив, но ведь иногда одному не нравится то, что другому кажется красивым, а именно этот носик подходил к ее лицу, как никакой иной.
Хотя Мадла, по словам Бетки, рядом с Гаеком казалась маленькой, была она довольно высока и стройна, как сосна. Ножки ровные, как струнки, а плечи восковые. Когда с кем-нибудь заходила о ней речь, Бетка говорила: «У нашей Мадлы тело будто из масла!»
Мадла была даже не столь красива, как мила. И при этом проста, невинна, очень добросердечна. Подвижная, способная всему быстро научиться, среди молодежи всегда была веселая, любила петь, а парням нравилось с нею танцевать, потому что в танце она порхала легко как перышко.
Не один есеницкий парень тосковал по ней, но она до сих пор ни в кого из них не влюбилась, и, если бы родители выдавали ее за другого, хорошего человека, а не за такого злого и мерзкого, может быть, она и послушалась бы их, привыкла бы к нему и до самой смерти прожила бы в деревне, не чувствуя себя ни несчастной, ни счастливой, как живут обычно вместе сотни жен и мужей.