Василий Петрович стоял поодаль, но тем не менее и к нему кое-что доносилось.
— Чудак вы, Липинский, — гнусавил Камышинский: — хотите задаром получить такой куш.
— Как же, Зосима Вениаминович, — даром? Ведь дело само не делается; ему нужны работники, вы за меня служить не будете, — возразил молодой человек.
— Да я этого знать не хочу: заплатите мне и я вас устрою, — нетерпеливо перебил хозяин,
— У меня теперь ничего нет; вчера последнюю визитку продал татарину, — отвечал гость. — Извольте, я выплачу вам из жалованья.
— Обещание — не есть расточительность, — отозвался Камышинский. — Выдайте мне обязательство, как гарантию своих слов.
— Я готов!.. Говорите, сколько?
— Пишите, будто состоите мне должным тысячу рублей, разновременно перебранных. Составьте два векселька и оформите их, как следует, у нотариуса.
На некоторое время воцарилось молчание.
— Зосима Вениаминович! помилосердствуйте!.. Откуда же мне взять такие деньги?! — воскликнул очевидно огорошенный собеседник. — Да и за что же? Ведь вы, повторяю, за меня не станете работать, я сам должен расходовать свои силы, — взмолился тот и в голосе его уже не сказывалось строптивости, а скорее приниженные нотки просителя.
— Ну, как угодно: местами в 1,200 рублей не швыряют. Между людьми должна быть круговая порука: я вам помогаю, вы мне. Правило у меня такого рода: когда я предоставляю кому-либо место, то взимаю за это годовой оклад жалованья в рассрочку на два, или даже на три года, смотря по сумме и обоюдному соглашению. Вам я еще делаю скидку в 200 целковых. Будете ежемесячно уплачивать мне по пятидесяти рублей. Если же вздумаете тянуть платеж, подам ко взысканию, а в случае чего — знайте — сумею скопнуть вас с места, как бы вы там прочно ни уселись. Око за око, зуб за зуб. Конечно, лучше по мировой. Решайте! Долго разговаривать мне с вами некогда. Не вы — другой найдется; охотников много. Там еще ждут просители, да и письмами я кругом завален: все с просьбами походатайствовать о месте. Вот, не угодно ли, письмо одного студента. — И, не дожидаясь ответа, Камышинский начал читать выдержки из письма: «Глубокоуважаемый Зосима Вениаминович! Имею честь покорнейше просить, будьте отцом родным, устройте где-нибудь. Окончил курс наук с отличием, имею старушку-мать, которой желал бы помогать по мере сил…»
— Довольно, чужие письма меня не интересуют, — перебил Липинский: — а вот не сбавите ли чего-либо с тысячи.
— Не могу. Меня удивляет, что вы еще позволяете себе торговаться. Что вы, семейный человек, не можете существовать на половинное жалованье? Подумайте: из-за чего же мне в свою очередь хлопотать за вас, гнуть свою спину перед «сильными мира сего»? Я и так уже, говоря по совести, надоел всем; от одного вельможи почти вслух удостоился заслужить кличку «назойливого старикашки». Разогнался я к нему с просьбою за какого-то проходимца (Камышинский, вероятно, хотел добавить — вроде вас, но удержался), прошу его, как водится, дать место несчастненькому и, только раскланялся, вышел за двери, он, слышу, произносит: «Назойливый старикашка». Вот тебе и старайся на пользу ближнего, клади за них свой живот! Теперь куда не покажусь, все говорить: опять пришел христарадничать! В мое положение, молодой человек, вы не входите, — заключил Камышинский и постучал пальцами о стол.
— Вексельные бланки есть у вас? — спросил Липинский каким-то сдавленным голосом.
— Вот пишите: состою должным такому-то за разновременно перебранную сумму денег, — диктовал Камышинский и вслед за этими словами послышался скрип пера.
— Потом как следует оформим.
— Я на все готов, — ответил Липинский.
— Так-то лучше. Состояния я не имею; расходы у меня большие; теперь вот жена больна, все нужно лишнее в дом. Вам даже стыдно пользоваться благотворительностью с моей стороны! Что вы мне? Кум, сват? За одно ваше спасибо шубы не сошьешь. Я и так по своей доброте мало беру с вас, надо бы больше, да вы чересчур упрямы, — брюзжал Камышинский.
— Готово! — воскликнул Липинский, окончив писать.
— Вон оно как дело поставлено!.. — пробормотал пожилой господин, весь красный и вспотевший, отступая от двери и поворачиваясь к Масленникову удивленным донельзя лицом.
Василий Петрович тоже посторонился, заслышав шаги. Немного погодя вышел Липинский на площадку лестницы, сопровождаемый Камышинским.
— Через три дня посажу вас за стол, — сказал ему на прощанье Камышинский.
— А вы, Левшин, зачем пришли? Все по тому же делу? — обратился он к пожилому господину в потертом платье и ввел его в комнату, плотно на этот раз затворив двери.