— Боже, уже Вена? — испугалась Мадла.
— Мне эта дорога никогда не казалась такой короткой, и никогда я никого так охотно и так неохотно не возил в Вену, как вас, Мадленка.
— Я понимаю вас, Гаек, — вздохнула Мадла, —вы добрый человек и хотите, чтоб мне было хорошо: вот и боитесь вы, что я попаду в плохие руки.
— О том, чтобы вам не было плохо, кое-кто позаботится, но это еще не все, Мадленка. Лучше, если б вы никогда не узнали этого испорченного света. Сколько молодых земляков и землячек я отвез уже туда, и многих из них пришлось оплакивать. Вернитесь, Мадленка!
Голос его был такой проникновенный, а лицо выражало столько искренней доброты, что Мадла невольно прижала к сердцу его сильную руку.
— Не могу, Гаек, не могу! — Она покачала головой, и на глазах ее выступили слезы.
— Мадленка, почему вы не можете? Разве я недостоин вашего доверия?
— Достойны, Гаек, достойны. Так знайте же, что родители хотели выдать меня насильно за человека, от которого я бегу, как от огня! — проговорила девушка и тихим голосом стала рассказывать о своем злом, безобразном женихе, о том, как он в нее влюбился и решил заполучить ее во что бы то ни стало.
— Видите, милый Гаек, что я должна была бежать, и далеко — ах, даже в самой Вене мне не будет покоя, все буду думать, как бы он меня не выследил; он может даже убить меня, это очень мстительный человек!
— Бог даст, этого не случится, — сказал Гаек, когда Мадла кончила, и глубоко вздохнул. — И мне лучше видеть вас в гробу, чем в его объятиях. Я уже не осуждаю вас за то, что вы не хотите вернуться, пока что-нибудь не изменится в вашей судьбе. Пока же считайте меня своим братом или преданным вам земляком — как хотите, только не просите помощи ни у кого, кроме меня; обещаете мне это, Мадленка?
— Я доверяю вам как родному брату, никогда не забуду вашей доброты, и когда мне понадобится помощь, я обращусь только к вам, — отвечала девушка, подавая ему руку и заливаясь слезами. Гаек пожал ее, соскочил с воза, а когда они проехали еще немного, Мадла вдруг увидела перед собой исполинскую громаду крыш, а над ними — уходящую ввысь черную башню, на шпиле которой играли лучи заходящего солнца.
— Вена! — воскликнул Гаек, указывая кнутом в ту сторону.
— И куда я тут, бедная, денусь! — горько вздохнула Мадла, и руки ее бессильно опустились на колени.
В Леопольдовском предместье Вены, в одной из комнат купеческого дома сидела в кожаном кресле высокая полная женщина в чистом домашнем платье, в белом чепчике, завязанном под подбородком. То была госпожа Кати, как ее называли все венские знакомые, или, как величали ее старая Анча и чешские знакомые, госпожа Катерина, жена домохозяина. И хотя на лбу и щеках ее заметны уже были признаки старости, волосы ее были черны как уголь. Когда она молчала, лицо казалось брюзгливым, но стоило ей заговорить, как серые глаза ее прояснялись и лицо становилось таким приятным, что ее нельзя было узнать.
Черная мантилья висела на спинке стула; полные, округлые руки женщины лежали на подлокотниках кресла. Судя по рукам, было видно, что эта женщина много поработала на своем веку. Отблески огня, пылавшего в очаге на кухне, падали на нее через открытые двери и ложились багрянцем на старомодную дубовую мебель, расставленную в комнате.
У очага, в ярком свете пламени, стояла старая служанка Анча; она поправляла огонь и расставляла вокруг него горшки. Сзади нее на стене поблескивала медная и оловянная кухонная посуда. Анча чутко прислушивалась к каждому шороху, поглядывая на дверь.
— Да что же этого ребенка все нет и нет, — проговорила она. — Не случилось ли чего с ним?
— Оставь, ты просто трясешься над этим парнем. И как ты не можешь привыкнуть к тому, что он уже не ребенок? Подумай-ка, ведь он уже бьет молотом о наковальню, — возразила госпожа Катерина.
— Ничего не поделаешь, госпожа Катерина, Яноушек для меня все равно останется ребенком.
— На здоровье, только не нянчись с ним да не исполняй все, что ему взбредет в голову, — испортишь ты его.
— Да как же мне не исполнять, когда он приходит и просит: «Анча, старая моя Анча, я тебя люблю, сделай мне то-то и то-то». Боже, да у меня сердце от радости дрожит, когда я вижу, как этот мальчик меня любит. А вы говорите — не исполняйте! Да ведь у меня на свете нет другой радости, кроме моего Яноушка.
— А я для тебя — ничто? — поддразнила ее госпожа Катерина, но взгляд ее с искренним расположением остановился на старой служанке.
— Вы ничто, госпожа Катерина, это вы-то ничто? Ах ты, боже мой, вы навещали меня, когда я болела оспой, вы меня утешали и заботились обо мне с того дня и до сих пор — как вы можете быть для меня ничем? Господи Исусе, что вы обо мне думаете? Ведь Яноушек — ваша кровь, и потому я его так люблю! — И старая Анча разразилась горьким плачем.