Мадленка жила в маленькой каморке при кухне; из кухни туда падало немного света через маленькое окошко, но, несмотря на это, даже в полдень в каморке было темно. Там стояла жесткая постель, около нее — стул и небольшой столик. За кроватью на вешалке висели платья Мадлы, а под ними стоял ее сундук. В комнатке было не повернуться. На столик Мадла ставила цветы в склянке. Она любила цветы, как любят их вообще все деревенские девушки, которые разводят зимой цветы в горшках. Мадла в Вене тоже покупала себе цветы, но они через несколько дней гибли в ее каморке, а в кухне их держать не разрешалось; поэтому она через день всегда покупала свежий букетик у девочки, которая продавала цветы в пассаже у площади. Девочка говорила на языке, похожем на чешский; она была очень бледна и худа. Однажды Мадла начала ее расспрашивать и узнала, что родители ее — словаки, что у них много детей, что они очень бедны и живут все вместе в тесном подвале. Мадле стало жаль несчастную семью, и на другой день она прихватила с собой кое-что из платья, немного из тех денег, которые она берегла для Вавржинека, и отдала все это маленькой цветочнице. Через день после этого, когда Мадла снова пришла купить цветы, у девочки уже был отложен для нее самый лучший букет, и она наотрез отказалась взять плату. С той поры Мадлена частенько приносила какой-нибудь подарок для девочки и что-нибудь из еды, а девочка, в свою очередь, оставляла для нее лучшие букеты, на которые с завистью поглядывала и сама хозяйка.
Мадла могла это себе позволить: она не тянулась за модой, которая начинала овладевать и сердцами служанок. Мадлена не носила шляп, дорогих платьев, шалей, украшений и тому подобных вещей, за которые не одной уже девушке пришлось расплачиваться не только всем своим жалованьем, но и честью. Мадлена одевалась просто, и потому жалованья ей хватало вполне, она могла даже немного отложить или позволить себе какое-нибудь удовольствие, что она и делала, сообразуясь с желаниями своего доброго сердца и не помышляя пока копить деньги на старость.
Каморка Мадлы, маленькая и темная, была все же ее самым любимым уголком во всем доме. Когда все ложились спать и Мадла заканчивала работу, она брала каганец и шла в свою комнатку. Иногда она там еще что-нибудь делала для себя, напевая вполголоса; обычно же, наполовину раздевшись и усевшись на постели, подпирала голову ладонями и устремляла взгляд то на благоуханные цветы, то на огонь каганца; порою она закрывала глаза, чтоб яснее увидеть картины, запечатлевшиеся в душе. Глядя на цветы, она всегда вспоминала садик около дома, веселых подружек, зеленые луга; видела, как подружки косят траву или сгребают сено, слышала их веселые песни, видела, как под вечер ее тетка сидит у окна, видела себя и свои цветочные грядки. А вот люди идут мимо ее плетня: то крестная, то дядя, то чей-нибудь батрак; они здороваются с ней, останавливаются, чтоб перекинуться словечком. Видела Мадла в мечтах, как работники возвращаются с поля, слышала перезвон колокольцев на шее коров, идущих впереди стада; этот оживленный шум и гомон, который вечерами поднимается в деревнях, звучал тогда в ее ушах. Вспомнив, однако, чудовище, выгнавшее ее из дома, девушка вздрагивала и, закрыв глаза, скорее обращалась к более приятному для нее образу, который долго радовал ее сердце. Мадла не произносила ни слова, но сладостная улыбка на полуоткрытых губах и нежный, тоскующий взгляд выдавали, кто именно стоит перед ее внутренним взором. Но потом вдруг на лицо ее набегала тень, из груди вырывался вздох, а губы тихонько шептали: «Он из такой богатой семьи, а я беднячка; нет, нет, этого не может быть! Это было только сочувствие с его стороны — ведь он добрый, он так же любит и Лену и Анинку; ах, какая я глупая!». И взор ее тускнел, а глаза наполнялись слезами. Глупая Мадла!
Гаек неохотно выезжал из Вены, и, если б его воля, он повернул бы назад от Таборской линии; но он должен был продолжать путь. Даже дорога казалась ему другой — не так зеленели поля, не так светило солнце, как в тот раз, когда Мадленка шагала рядом с ним. Обычно Гаек в дороге напевал, насвистывал, беседовал с Якубом, играл с собакой, с удовольствием похаживал вокруг своих коней — теперь ничего этого не было. Задумчиво шел он подле возов, нахмурившись, будто грозовая туча. Обычно, заехав в корчму, он наполнял ее шумливым весельем: то беседовал с хозяином, то подходил к хозяйке, чтоб сказать ей что-нибудь приятное, и каждый радостно встречал его и здоровался с ним. Правда, сейчас он был, как обычно, со всеми приветлив и вежлив, но все же многие спрашивали Якуба, не случилось ли у Гаека какой-нибудь неприятности в Вене, что он возвращается такой расстроенный. Однако Якуб всегда отвечал, что он ничего не знает, и настроение у дядюшки Гаека обычное. Лукавил Якуб; он лучше всех видел, что хозяин совсем не тот, что прежде, но думал: «Какое мне до этого дело». Он был честный парень, душой и телом преданный Гаеку. Люди считали Якуба недалеким человеком, но он был не из простаков, хоть это и не было написано у него на лбу. Разные мысли приходили ему в голову, когда он увидел, что в Вену хозяин ехал веселый, а домой возвращается задумчивый. Хотя на вид казалось, будто Якуб ничего не видит, кроме четырех колес своей подводы, он прекрасно все подмечал, никогда сразу не выказывая того, что знает. Якуб хорошо видел, как Гаек спрятал на груди письмецо Мадлы к тетке, а все другие бумажки — в пояс; видел, как он в дороге не раз вытаскивал это письмецо, смотрел на него и снова прятал. «Уж и правда, — думал Якуб, — эта любовь с ума людей сводит, вот и хозяин наш завяз по уши. Что ж, желаю ему, чтоб эта барышня не отшила его, как меня моя».