— Гей, но! — крикнул он на коней, щелкая кнутом, так как навстречу им подъезжал чужой воз. Гаек тоже тотчас поворотил коней, которые любили лягать чужих лошадей и бить копытом землю. Когда воз проехал, Гаек и Якуб пошли рядом.
— Жаль, что мы и из Вены не возим этих бедняжек, как мы их возим в Вену; в дороге с ними веселей. Как-то там нашим птенчикам живется?
— Они попали к хорошему мастеру и, если будут слушаться, смогут выйти в люди, — отвечал Гаек.
— Что ж, иногда из этих парнишек выходит толк, а то, что им пришлось испытать, идет им на пользу; может быть, и из наших двух пташек что-нибудь да получится. Хуже, верно, будет барышне Мадленке, пока она не привыкнет...
Гаек принялся поглаживать холку жеребца и не ответил ни слова. Якуб, будто не замечая этого, продолжал:
— Однако эти девушки — что твои вербы: всюду принимаются, особенно им в Вене по душе. Много там разных зрелищ, а потом мужчины умеют там приволокнуться за девушками, особенно за хорошенькими, и тем это тоже нравится. Ох, уж и шельмы эти девчата! — добавил Якуб, щелкнув кнутом.
— Об их плутнях ты, наверно, знаешь меньше моего, — улыбнулся Гаек.
— Ну, хозяин, век бы вам их не узнать так, как мне довелось, — отвечал Якуб.
— А что, разве какая-нибудь тебя обидела? Ты мне никогда об этом не рассказывал!
— А чего ж рассказывать — хвалиться тут нечем, лучше помолчать, а то люди на смех поднимут. Но от вас, хозяин, мне таиться нечего. Когда я еще ездил с Подгайским в Прагу, познакомился я там с одной девчонкой, которая так мне понравилась, что я и жить без нее не мог. Она была моя землячка и служила в Праге в том доме, где мы останавливались. Все говорили, что она хорошенькая, а для меня краше ее не было в целом мире. И хотя я совсем некрасив, а рядом с ней даже и вовсе безобразен, она мне все же говорила, что я ей нравлюсь и что она меня сразу по-настоящему полюбила. Ей очень нравилось наряжаться и очень льстило, когда люди на нее заглядывались, а мне это вовсе не по сердцу было; но я ничего ей не говорил и только утешался тем, что скоро увезу ее из Праги и после этого она бросит свои привычки. Поэтому я старался сделать все, чтоб мы могли как можно скорее пожениться. Да только не доехал я до этого места, дорогой дядюшка, сломалась у меня ось, и сел я в лужу! Другой полюбился девушке — покрасивее меня, одевался по-господски, умел ухаживать за ней, и это ей понравилось; вот и отшила она грубого возчика. Видя ее обман, я отпустил поводья и на все махнул рукой. Не хочу сказать, что мне все это было безразлично; долго душу мою будто что-то грызло. Даже когда к вам я пришел, все еще не мог ее забыть, но теперь-то мне уж все равно. Простил я ее; она была достаточно наказана и без меня!
— Она вышла замуж? — спросил Гаек, с сочувствием поглядев на Якуба.
— Да, наполовину, как говорится, — горько ответил Якуб, взмахнув кнутом.
— И ты больше ничего о ней не знаешь?
— Ничего: дома я не бываю, а в Прагу не ездил с тех пор, как работаю у вас. Да если бы и бывал, не хочу ни слышать о ней, ни видеть ее.
Якуб замолчал. Молчал и Гаек, рассказ Якуба больно задел его, он начал размышлять о себе и о Мадле. Она представлялась ему такой прекрасной, милой, доброй, сам же он казался себе неуклюжим, неинтересным, некрасивым; она молодая, в расцвете лет, он же старый холостяк. Раньше он смеялся, когда мать называла его так, пытаясь ускорить его женитьбу, а теперь ощущал свинцовую тяжесть этой правды. Он упорно думал обо всем этом, и ему казалось невозможным, чтобы его полюбила такая девушка, как Мадла. Он знал, правда, что если бы она стала его женой, он бы горячей своей любовью вознаградил ее за все. «Но какой толк в том, что я жизнь за нее отдать готов, если у нее не будет ко мне склонности?» — так продолжал свои размышления Гаек. Однако где-то в потайном уголке сердца какой-то голос невольно приводил ему на память то ласковый взгляд, то доверчивое слово, то ответное пожатие руки; этот голос упорно шептал ему об этих мелких доказательствах возрастающей взаимной склонности, о драгоценных камешках, из которых любящие возводят свой храм. Гаек охотнее всего поверил бы этому голосу, но не решался поддаваться надежде. Так же, как и Мадленка, которая объясняла его склонность скорее сочувствием, Гаек приписывал ее доверчивость чувству одиночества; и так оба обманывали сами себя. Но Гаек, особенно после того как Якуб поведал ему о своем несчастье, твердо решил открыться Мадленке не раньше, чем убедится в том, что она осталась прежней, — только после этого он намеревался спросить ее, действительно ли она его любит. «А если не она — так и никакой жены мне не надо», — этим каждый раз заканчивались размышления Гаека.