Алла Андреевна поменяла нас с Наумом. Я сел у ворот и стал вытирать пот со лба и с живота.
Пока я отдыхал, Наум забил два гола. От него все шарахались, когда он бежал, даже Сушковы.
Он бы забил еще голов десять, но Алла Андреевна остановила игру.
К нам пришел инструктор по плаванию, плаврук.
— Сколько вас гавриков? Всех научу, — сказал он и начал учить нас плавать кролем без выноса рук.
Мы поплавали с полчаса на футбольном поле, а потом пошли в купальню и плавали там на мелкоте.
Плаврук ходил по берегу и руководил нами.
Лапти
— Пошли есть клубнику, — сказал Сомов. Мы лежали в палате после отбоя.
— А кто ее дает? — спросил Витька.
— Видел сторожа? Во кулак! Сколько у него клубники.
— Так это же будет воровство, — сказал Наум.
— Сам ты воровство. Он будет есть ее тазами, а мы смотреть, да? Видишь у него в окне свет?
— Вижу, — сказал Наум.
— Это он ест ее, клубнику свою. И утром ест, как встанет.
— Я не пойду, — сказал Наум.
— Я тоже, — сказал Витька, — я ногу занозил.
— И я, — сказал я.
— Толик, пойдешь? — спросил Сомов.
Толик сразу захрапел.
— Тогда я Сушковых позову.
Сомов взял Витькину тюбетейку и пошел из палаты. Они трое протопали по лестнице.
Только они ушли, к нам поднялась Евгения Львовна.
— Спите? А где Сомов? — спросила она. — Звеньевой!
— Он ушел в туалет, — сказал я.
Она прошлась по палате и постояла у окна.
— Что-то долго он там задерживается… Странно, странно, — сказала она, подождав еще.
— Можно, я схожу за ним? — сказал я.
— Куда?
— В туалет.
— Он что, дороги не знает сам?
— Да, не знает. Там лампочка перегорела, а он говорит: «Как темно, так я сразу теряю всю ориентацию».
— «Ориентацию». Ну, сходи.
Я надел сандалии и пошел вниз.
От крыльца я, пригнувшись, побежал к забору. Всюду было темно и дул прохладный ветер.
За забором среди кустов кто-то посвистывал.
— Эй! — окликнул я шепотом. — Вас Евгения Львовна ищет.
Свист оборвался. Я повернулся, чтобы идти назад. Передо мной стоял старик.
— Кушал клубнику, мальчик? — сказал он.
— Нет, это я заблудился. Ищу-ищу свою дачу. Это не моя? — показал я на его дом.
— Нет, это моя. Что ж ты по ночам ходишь? Ты бы днем пришел. Днем и ягоды лучше отобрать, какие спелые. А ты ночью. Ночью кто ходит, знаешь?
— Нет.
— Лунатики. Ты не лунатик?
— Я?
— Ну да, ты?
— Я — нет. Я вратарь.
— Значит футболист. Ну пойдем, угощу, раз футболист, — сказал он и открыл калитку.
Я пошел за ним и мне было страшно. «Кто его знает, чем он угостит», — подумал я.
Он порылся у крыльца и дал тяжелую корзинку.
— И своим уделишь. Они тут рылись на пустых грядках.
Я стоял посреди дорожки.
— Занеси корзинку завтра, я тебя и рассмотрю, каков ты вратарь.
И он засмеялся громко, так громко, что где-то рядом вскрикнул петух.
Я поднялся в палату, а корзинку оставил за дверью. Евгении Львовны не было, и Сомов рассказывал про клубнику. Он сразу замолчал, как увидел меня.
Потом мы ели ягоды. Позвали соседнюю палату. А они позвали своих соседей. На койках сидели все ребята нашего отряда.
И все мы ели клубнику.
— Надо старику дров наколоть, — сказал Витька, надевая тюбетейку.
— У него есть дрова, — сказал Сомов.
— Тогда козу поймать, когда сбежит.
— А козы нету.
— Что же ему сделать еще? И делать-то нечего.
— Я завтра посмотрю что́, — предложил я.
— Точно, — решили все, — и мы ему сделаем.
— Футболист пришел, — сказал старик, когда я встал у его калитки после завтрака.
Он сидел на крыльце, вокруг валялись тонкие щепки, и он плел из них корзину.
— Это вы под клубнику плетете? — спросил я.
— Под какую клубнику? — И он засмеялся. — Это не корзина. Это лапоть. Знаешь лапти? Плету для киностудии.
— Зачем?
— Снимают фильм. Сто шесть пар лаптей, — вот какой заказ. Раньше что, вся Россия ходила в лаптях. А теперь ботиночки, туфельки. Не стало лапотников. На всю область двое. Умирает лапотное дело.
— А вы делитесь опытом, тогда не умрет.
— С кем делиться? Вот ты хочешь плести лапти?
— Я?
— Ну да, ты. Или друг твой какой-нибудь.
— А что, я хочу. Только не умею.