Так или иначе, он знал их всех: эти лица, как булавки, размечали его карту войны. Лондон, где он в 42-м наконец ушел из «Коламбии», поскольку хотел увидеть войну во плоти. Северная Африка, где он ее увидел и схлопотал кусок шрапнели. Каир, где он выздоравливал и ночи напролет пил с Брайаном Стэнли. Сицилия. В Палермо он не попал, но умудрился невероятным образом подружиться с Паттоном, так что позже, после Франции, снова присоединился к нему в гонке на восток. Через Гессен и Тюрингию, все быстрее, дни прерывистого ожидания, когда же будет бой, наконец-то война чистого адреналина. Веймар. Затем Нордхаузен и лагерь Дора, где все вдруг замерло. Два дня он только смотрел, даже говорить не мог. Записывал цифры — по двести в день, — а затем и это бросил. Камера снимала штабеля тел, выпирающие кости и болтающиеся гениталии. Живые, бритые наголо, в полосатом рванье, пола не имели.
На второй день в одном из лагерных бараков Джейкову руку схватил и стал целовать скелет. Да так и не отпускал в порыве непристойной благодарности, что-то бормоча по-славянски — поляк? русский? — и Джейк, оторопев, старался не вдыхать запах, чувствуя, как в этой отчаянной хватке подается его рука.
— Я не солдат, — сказал он. Хотелось убежать, но невозможно вырвать руку, и так стыдно, и теперь он тоже в ловушке. Вот о чем им всем надо было писать — о руке, которую ты не можешь стряхнуть.
— На недельку в старые пенаты, верно, дружище? — прокричал Брайан, сложив ладони рупором, чтобы его услышали.
— Ты там уже бывал? — заинтересовалась Лиз.
— Он там жил. Один из парней Эда — а ты не знала, дорогая? — сказал Брайан. — Пока его не вышвырнули фрицы. Турнули они, конечно, всех. Вынуждены были. С учетом обстоятельств.
— Так ты говоришь по-немецки? — сказала Лиз. — Слава богу, хоть один нашелся.
— Шпрехает, как берлинец, — ответил за него Брайан, поддразнивая.
— Мне плевать, как он шпрехает, лишь бы шпрехал. — Она похлопала Джейка по коленям. — Держись меня, Джексон, — сказала она так, как говаривал Фил Хэррис[9] по радио. А потом: — И как тут было?
Ну как тут было? Как будто медленно сжимались тиски. Вначале званые вечера, жаркие дни на озерах, и ты зачарован событиями. Он приехал освещать Олимпиаду 1936 года. Его мать знала тех, кто знал супругов Додд,[10] так что коктейли в посольстве и специальное место в их ложе на стадионе были обеспечены. Геббельс устроил большой прием на острове Пфауенинзель: деревья унизаны тысячами лампочек в виде бабочек, пьяные от шампанского и собственной значимости офицеры важно вышагивают по тропинкам, блюют по кустам. Додды в шоке. Он остался. Нацисты обеспечивали газетными заголовками, и даже внештатник мог кормиться одними слухами, день за днем наблюдая приближение войны. К тому времени, как он подписал договор с «Коламбией», тиски сомкнулись, слухи стали — как судорожные глотки воздуха. Город вокруг него сжимался, в итоге — замкнутый круг: Клуб иностранных журналистов на Потсдамерплац, дважды в день по мрачной Вильгельмштрассе на брифинги в министерство, затем в отель «Адлон», где «Коламбиа» снимала номер для Ширера.[11] Они встречались за стойкой бара на возвышении, сравнивали заметки и наблюдали за эсэсовцами, что слонялись внизу у фонтана, ставили начищенные до блеска сапоги на парапет, а бронзовые лягушки пускали струи воды вверх, к застекленной крыше. Потом опять на выход и по Оси восток-запад к радиостанции на площади Адольфа Гитлера и бесконечным пререканиям с Няней Вендтом. Потом на такси домой — к телефону с прослушкой и под бдительный пригляд герра Лехтера, блокляйтера, который жил дальше по коридору в квартире, отобранной у каких-то несчастных евреев. Воздуха не было. Но это было в конце.
— Как в Чикаго, — ответил он. Грубый, наглый и самоуверенный новый город прикидывается старым. Неуклюжие дворцы эпохи кайзера Вильгельма, вечно похожие на банки, но еще рискованные анекдоты и запах пролитого пива. Едкий воздух Среднего Запада.
— Чикаго? Теперь это уже не Чикаго. — Это, как ни удивительно, влез в разговор тучный гражданский в деловом костюме, которого в аэропорту представили как конгрессмена от северной части штата Нью-Йорк.
— Точно, — сказал Брайан, не упуская случая схохмить. — Сейчас там все порушено. А где не порушено? Вся эта проклятая страна — одна большая площадка для бомбометания. Можно вопрос? Давно хочу узнать. Как обращаются к конгрессменам? Как вас называть — достопочтенный?
10
Уильям Эдвард Додд (1869–1940) — американский историк и дипломат; с июня 1933 г. по декабрь 1937-го был послом США в Германии.
11
Уильям Лоренс Ширep (1904–1993) — американский журналист и писатель. В 1937–47 гг. был журналистом, комментатором Си-би-эс, в 1941 г. выпустил бестселлер «Берлинский дневник: записки иностранного корреспондента», в 1947-м — его продолжение «Конец Берлинского дневника». После войны освещал ход Нюрнбергского процесса. В 1960 г. вышла его книга, ставшая классикой исследования развития нацизма «Взлет и падение Третьего рейха».