– Его жена, – сказал я.
– Ехала с ним в машине «Скорой помощи». Двое детей дома в Монтане.
Двое детей: десятилетний Нил и тринадцатилетняя Нора. Их фото показывали в новостях. Теперь они будут расти без отца – дети будут спать, положив под подушку фото покойного.
– Что будет с моим сыном? – спросил я.
– Возможны варианты, – ответил Дэвидсон. – Формально ваш сын террорист.
– Кто?
– Политическое убийство приравнивается к террору. Это дает федеральным властям большую свободу в определении наказания и формулировке обвинения.
Он помолчал, давая мне усвоить эту мысль. «Что превращает преступление в терроризм?» – думал я.
– Вам следует знать, – сказал я, – что издатель «Нью-Йорк таймс» – мой пациент.
Если мои слова и произвели впечатление, Дэвидсон этого не показал.
– Если хотите, – продолжал он, – мы можем отнести вашего сына к военнопленным. Его может судить трибунал. Это позволит нам ограничить его доступ к адвокату. Позволит задержать его, если не до бесконечности, то, по крайней мере, оттягивать суд на годы.
– Я не позволю, – сказал я.
– Как мило, – сказал Дэвидсон, – что вы считаете себя в силах нам помешать.
Мы смерили друг друга взглядами.
– Вам повезло, – продолжал он, – что правительству нужна победа. Слишком много следствий по делам террористических групп заканчиваются безрезультатно. Не хватает улик, задержание производится до преступления. Умысел на совершение чего? А тут у нас свидетели, не остывшее оружие и мертвый сенатор. Тут дело верное.
Глядя на него, я впервые начал понимать, что означает это событие. Кандидат в президенты убит. Дэнни обвиняется в его убийстве. За долю секунды мой сын стал достоянием публики. Орудием в политической борьбе, жертвой на алтарь. Для большинства он уже не ребенок, даже не человек. Действовать надо быстро, пока мой сын не стал рабом истории.
– Я имею в виду, – сказал Дэвидсон, – что за Дэниела можете не волноваться. Или лучше звать его Картером? В наших интересах сохранить ему жизнь и здоровье.
«Не спеши! – приказал я себе. – Хладнокровнее».
– Я где-то слышал, – сказал я, – что в этой стране человек невиновен, пока его виновность не доказана.
Дэвидсон пожал плечами:
– Этот вопрос мы и пытаемся решить. С кем дружил ваш сын? Зачем приехал в Техас? Почему в Сакраменто? Где встречался с инструктором? Мы должны знать, действовал ли ваш сын в составе группы.
– Не знаю, – ответил я. – В последний раз, когда звонил, он сказал, что в Сиэтле.
– Насколько нам известно, – сообщил Дэвидсон, – в Сиэтле ваш сын не бывал.
Мойерс, стоявший у двери, тронул ухо пальцем и, подойдя к Дэвидсону, прошептал что-то.
– Любопытно, – заметил тот. – Оказывается, ваш сын волонтером участвовал в агитационной компании Сигрэма в Остине, Техас. Вы знали?
Я не знал. Оказывается, я ничего не знал о сыне.
Мойерс снова зашептал. Выслушав его, Дэвидсон встал:
– Простите.
Меня оставили одного. Я сидел, сцепив зубы, рубаха под мышками промокла. Во рту стоял вкус металла. Я слышал гнусавое гудение люминесцентных ламп, сливавшееся с приглушенным гулом голосов из командного пункта за стеной. Я представил, что сына сунули в допросную, за грубый барьер. Ему придется отвечать на вопросы под дулом пистолета, в окружении злобных мужчин с намозоленными кулаками. Если слишком долго думать об этом, потеряешь сознание. Неужели и правда с последнего нашего разговора прошло три недели? Хуже, может быть, и пять. У меня заболел бок. Возможно ли, что Дэнни стрелял в сенатора?
В медицине, когда случаются серьезные ошибки, принято проводить экспертизу и посмертную консультацию. В Колумбийском университете такие собрания проводились по четвергам, в пять дня. Присутствие обязательно. Там разбирались все ляпы. Экстренная трахеотомия, случайная передозировка обезболивающих. Мы заново рассматривали симптомы, хронологию событий. Оценивали решения хирурга и резидентов. Мы не искали виноватого, а пытались учиться на ошибках. Это единственный способ совершенствоваться. Врачи знают: рано или поздно каждый допускает роковую ошибку. Такова природа нашей профессии. Врач за свою карьеру занимается тысячами пациентов, принимает тысячи решений, от которых зависит жизнь или смерть. Как же его не защищать? Тайну посмертных консультаций защищает закон. Сказанное там не может быть использовано в суде. Разве могли мы наказывать других за то, что каждый день совершаем сами? Вот почему в больницах наказывают только за самые вопиющие случаи халатности. Мы принимаем свои ошибки как уроки.