— Ты сам слышал? — спросил Яшка.
— Сам — Понятно. — Яшка задумался. — С Боярковым я сегодня же поговорю. По душам. Он у меня не пикнет, вот увидишь.
И, с благодарностью пожав Сане руку, Яшка отправился на розыски Бояркова, который имел обыкновение пропадать в заводской столовой.
Действительно, «мрачный тип» сидел за столиком и, вытянув длинные ноги, поцеживал пиво. Яшка поманил его пальцем.
— Слушай, — сказал он, приблизив своё лицо к лицу оторопевшего Глеба, когда тот, надвинув кепочку на глаза, вышел на улицу. — Слушай, ещё одно слово обо мне или о Наде, и на этом кончится твоя автобиография. Надеюсь, ты меня понял?
Боярков судорожно глотнул. Он был далеко не так храбр, как это могло показаться с первого взгляда.
— Да я н-н-ничего — выдавил он из себя.
— Так и быть, на первый раз прощаю. — Яшка выпустил фланелевку Глеба. — Твоё счастье, что у меня нет ни времени, ни охоты руки марать, а то — В голосе Яшки снова прозвучала угроза. — И своим дружкам передай: кто захочет склонять Надино имя, будет иметь дело со мной. Ясно? А теперь сматывайся. Чтоб духу твоего не было…
В конце концов слух о Яшкиной женитьбе дошёл и до Нади. Поначалу она не поверила. Это было слишком неожиданно и неправдоподобно. Но потом, когда она вместе с директором проезжала мимо ещё неоштукатуренного нового дома и Дынник с гордостью сказал: «Посмотрите, какую домину отгрохали. Тридцать шесть квартир. И шофёрам, между прочим, выделяем несколько комнат, Буланчику и другим», у Нади сжалось сердце и она на какую-то долю секунды выпустила баранку из рук. Значит, правда!..
Однако уже в следующее мгновение, овладев собой, она спросила у Дынника с напускным искусственным равнодушием:
— Кому, Яшке? Буланчику?
Директор кивнул.
— Не понимаю Зачем дают комнаты холостякам? — Надя не смотрела на Дынника, сидевшего рядом. — У нас семейных достаточно.
— Конечно, — подтвердил Дынник, обрадованный тем, что Надя, против обыкновения, не прочь поговорить. — Только Буланчик уже не холостяк. Парень вот-вот женится.
— Он усмехнулся, вспомнив недавний разговор с Яшкой. — И меня на свадьбу пригласил^ черти; не забыли старика Надя прикусила губу. Кончено! Ещё бы, директор, приглашён ка свадьбу. Они его пригласили Стало быть, оба. И Яшка и эта его невеста. Об этом все знают, и только она, Надя, не верила и ещё на что-то надеялась. Что ж, так ей и надо, дурёхе. И поделом. Чтобы не строила воздушных замков Первым её желанием было расспросить Дынника о Яшкиной невесте. Кто она? Какая она? Быть может, впервые в жизни Надя познала, что такое ревность, и смятение, тревога н растерянность отразились на её лице.
Но Дынник, занятый собственными мыслями, уже заговорил о другом, и Надя усилием воли поборола своё любопытство.
С трудом сдерживая подступившие к глазам слёзы, она смотрела на дорогу. Одна горбатая улица сменялась другой, придвигались, вырастая, дома и исчезали за поворотами, а Надя ничего не слышала и не замечала. Всё время у неё перед глазами был Яшка. Улыбающийся, с папиросой в зубах. И Наде даже казалось, будто она слышит, как он смеётся К счастью, день подходил к концу. Надя отвезла директора в горсовет на какое-то заседание и вернулась на завод. У неё ещё хватило сил завести машину в гараж, переодеться и спокойно, с достоинством попрощаться с шофёрами, спорившими о чём-то с завгаром Касаткиным.
И вот она дома. Одна. Здесь, в своей комнатке с добела выскобленными половицами и с цветами в тёмных горшках, Надя могла наконец дать волю своему горю.
Никто не знал и не догадывался, как ей трудно давалось то хладнокровие, которое многие считали главной чертой её характера. На людях она была резкой, прямой и справедливой (именно такой её знали в гараже), а дома, наедине с собой, она нередко становилась растерянной и пугливой девчонкой, которая робеет перед старичком соседом и которую, как всех девчонок, приводит в смятение жизнь.
Надя сидела посреди комнаты на табурете и машинально теребила косынку. На душе у неё было пусто и холодно. Незрячими глазами уставилась она на знакомые половицы.
Она старалась думать о себе, о скорой Яшкиной женитьбе — и не могла.
Не было сил даже на мать. Казалось, всё остановилось и замерло. И вокруг неё и в ней самой. Даже время. Даже сердце.
Не сразу она заметила, что под вазочкой белеет записка. Мать писала, что, как обычно, оставила обед в кастрюле, которую накрыла подушкой. Кастрюля укутана газетами и полотенцем, так что картошка не остынет. Если Надя торопится, то пусть поест и покормит сестрёнку, когда та вернётся из школы.
Почему записка? При чём тут обед? Ах да Только теперь Надя вспомнила, что сегодня приезжает брат. В семь часов вечера. И как она могла об этом забыть!
Ведь она ещё собиралась привезти его домой на директорской «Победе».
У неё был брат, которого она любила. Красивый, сильный. По профессии строитель.
Три года он провёл на Крайнем Севере. И вот он возвращается домой.
Сейчас без пяти минут семь. Поезд подходит к перрону. Поезд Перрон Вокзал Десятки поездов ежедневно приходят и уходят. Мелькают освещённые прямоугольники окон, за которыми проносится чужая стремительная жизнь. И как хорошо было бы войти сейчас в шумный вагон, забраться на верхнюю полку и тоже куда-то лететь в темноту! Чтобы больше никогда не встретиться с Яшкой и не видеть его лживых глаз.
Между тем зима пошла на убыль. Дни стали веселее и ярче. И тут, когда из нового дома вывезли весь мусор и вот-вот. должно было начаться вселение жильцов, судьба, как сказал потом Яшка, перешла на «серийное производство неожиданностей».
Первая неожиданность подстерегала Яшку буквально из-за угла. Был день как день.
От других, пожалуй, он отличался только тем, что на шесть часов вечера было назначено открытое комсомольское собрание. На этот раз оно должно было состояться в клубе, и, судя по объявлению, перед молодёжью с докладом собирался выступить директор завода.
На собрание Яшка попал в начале восьмого, когда в зале уже было полным-полно народу, а Дынник, стоявший на трибуне, усиленно жестикулировал. Директор пустил в ход всё своё красноречие и, забывшись, то снимал очки, то снова водружал их на нос. А это, как знал Яшка, было верным признаком того, что директор, покончив с достижениями, уже перешёл ко второй, критической части своего доклада.
В зале, стены которого маляры-альфрейщики украсили плоскими колоннами, было тихо.
Яшка быстро осмотрелся и, стараясь остаться незамеченным, взобрался на ближайший подоконник у самой двери. Он частенько пользовался этим во всех отношениях удобным местом, с которого хорошо видны были и сцена и зал и откуда при желании ничего не стоило незаметно улизнуть в коридор, где обычно толпились заядлые курильщики.
«Что ж, послушаем Пал Савельича, — сказал себе Яшка и мысленно подбодрил Дынника: — Давай, директор, давай!..»
Но, к Яшкиному удивлению, оказалось, что директор почему-то говорит не о зимнем судоремонте, не о металле и равентухе для палуб, а об урожаях, о Казахстане, о земле. Словно Дынник был уже не директором судоремонтного завода, а председателем подшефной заводу сельскохозяйственной артели.
Наконец Дынник умолк и вытер платком лицо. Тогда на трибуну выскочил коренастый паренёк из меха-но-сборочного, слесарь Степан Кузьменко. Он был горяч и рубил ладонью воздух.
— Почин москвичей!.. — снова услышал Яшка. — А мы разве хуже?
И сразу в зале стало душно и шумно. Кто-то хлопал в ладоши, кто-то, вскочив с места, кричал: «Поедем!» Дынник, устало улыбаясь, звонил в колокольчик, стараясь восстановить порядок. Но где там! Ребят уже нельзя было удержать.