– Ты тоже мог бы забыть, не будь это твои братья, – негромко говорит он. Джон молчит еще, но кивает, возвращаясь к блокноту.
– Да, мог бы. О’кей. В общем, мне еще понадобится время, чтобы прочитать это все, писал он очень много и не слишком разборчиво. И я не очень понял… он часто упоминает, что общался с кем-то… он называет его или ее вороной с тремя глазами. И, судя по датам, это уже после того, как отрубились телефоны и интернет. Но в неотправленных письмах Сансы за те же числа об этом нет ни слова. Я даже сначала подумал, что, может быть, это очередные его рассказы, ну, знаешь, он интересовался мистикой и всем таким. Но эта ворона идет вперемешку с какими-то бытовыми записями, про Сансу, Рикона, про меня, про покойных. В общем, я пока пытаюсь понять, что это может значить, потому что Бран пишет здесь о том, что собирается почему-то к этой вороне, куда-то на север, и это все становится еще более запутанным. Но мы тоже можем обсудить это за ужином, – он говорит это опять очень устало, и Рамси отодвигается.
– О’кей, Джон, я понял намек, – он говорит с добродушной улыбкой, – и иду готовить этот сраный ужин, чтобы нам было, за чем обсудить все это.
– Нет, я… – Джон трет глаза тыльной стороной руки; он совсем устал и ослаб, это слышно, – я не имел в виду, что ты должен прямо сейчас. То есть… не знаю, ты и охотишься, и готовишь мне есть все это время, а я сижу за этими тетрадями и письмами, как проклятый. Я могу тебе чем-нибудь помочь? – он поднимает глаза как против воли, покрасневшие и слегка припухшие, его взгляд изнуренный, и из него сейчас ушла даже неприязнь, осталась только вынужденность совместной работы. Рамси хмыкает, поднимаясь и подбирая ошейник Серого Ветра.
– Да, кое-что ты можешь сделать, – он наклоняется и запускает всю руку Джону в волосы, отчего тот вздрагивает. – Поспи немного, Джон. Я позову, когда все будет готово, – он притягивает Джона к себе, коротко и тепло поцеловав в висок, и сразу отпускает. Он помнит, как его мать делала так иногда, когда выпивала чуток лишнего вина и не стыдилась проявлять чувства. И тогда это… наверное, по-своему даже слегка трогало его. Судя по непонимающим глазам Джона, его это тронуло тоже. Рамси сохраняет улыбку на лице до тех пор, пока не отворачивается, направляясь к двери. Ему всегда нравится делать эту штуку, с теми, кто плачет, с теми, кто напуган, с теми, кому очень-очень больно – и с Джоном Сноу.
Он выходит тихо, закрыв дверь и щурясь в окончательно окутавшей второй этаж темноте в поисках своей одежды. Холод сразу пробирает его голое полное тело, но ему это даже приятно. Освежает мысли. Рамси думает о Джоне, разумеется, о том, что тот стал немного мягче и разговорчивей теперь, но это штуки после секса, они уходят через какое-то время. Вопрос, что останется. Рамси надеется, что достаточно. Он думает о Призраке тоже, о том, что мог бы убить его, что пришлось бы убить его, если бы он на самом деле планировал остаться здесь с Джоном. Но, кажется, их ждет теперь долгий путь, и боги знают, где он закончится. По крайней мере, для одного из них.
Рамси подбирает с пола водолазку и неспешно натягивает ее на взмокшее тело, продолжая думать обо всем этом. Это был хороший секс, очень хороший, хотя и непривычный, в нем все-таки сильно не хватало крови или чего-то такого. Рамси вспоминает о том, как укусил Джона, слабо, только поиграться, но это было, и он не стал контролировать себя в этом. Он хочет кусать Джона и дальше. С ним сложнее, чем с девочками, им Рамси любил искусывать груди, перетирая кожу и мясо между зубами, но у Джона есть бедра, и плечи, и чувствительные, как у малолетки, соски. И Рамси не хочет оказаться там, где однажды вкусится в одно из этих мест, с зубами и кровью – и хочет. Это почему-то пока дразнит даже больше ножниц и лидокаина, и беспокоит тоже больше. Самоконтроль – это то, на что у Рамси ушло больше десяти лет, и он не хочет проебать все из-за мимолетного каприза. Нет, он не собирается ничего проебывать. В такие моменты он предпочитает вспоминать об изоляторе и том, как хорошо выучился контролировать себя там – без строгого ошейника.
Рамси вдевает ноги в мягкие сапоги, отряхивает запылившийся от пола жилет и спускается по лестнице вниз. Его еще беспокоит отсутствие конечной цели, но не настолько, чтобы забыть про ужин. И, в конце концов, с отцом у него тоже не было цели. Просто это наскучило в какой-то момент. С Джоном это пока остается интересным. И обещает им быть. Его все еще нельзя ломать, не выйдет прогнуть – если только не буквально, – он холодный, по-волчьи злой, и его хочется кусать. Но не как когда ты щенок и кусаешь родителя – в жаре распаренной душевой – и не как когда ты хозяйски кусаешь свою смирную суку – на спальнике поперек холодной плитки магазина, – а как другого пса, оскалившегося, дикого, как когда игрой – и не игрой – рвешь его колтуны – и шрамы. Как когда он укусит тебя в ответ. Рамси нравится думать о том, что его могут укусить. Это необычно, и он хочет задержаться на этой стадии почти нарочно. Там, где он почти допускает мысль, что если он всерьез ударит Джона – тот всерьез выбьет ему мозги. Дразняще.
Ну и даже если ему надоест, в конце концов, он справился с Русе, и тот получил свою тяжелую лапу на груди, треснувшую цепь, рвущую шею челюсть – и удар под сердце. С Джоном ему просто хочется еще времени.
И уж времени-то у него в достатке.
Джон, пересев в подушки, еще какое-то время пытается читать свои же записи, но буквы плывут перед глазами, и веки слипаются. Он зевает и откладывает блокнот на тумбочку, вытягиваясь на кровати. Дергается вдруг, ругнувшись, лезет себе под зад и достает впившуюся через флис в кожу сережку, длинную и блестящую красным в свете лампы. Хмыкнув, он прибирает ее в нагрудный карман, чтобы не потерять, и хлопает по покрывалу рядом с собой.
– Хей, Призрак, – он тихо зовет, и Призрак, лениво разлегшийся у печи, сперва дергает ухом, а потом живо поднимается и, переступив лапами, ловко запрыгивает на постель, тут же принявшись топтать и скаля зубы от неприятного ему запаха Рамси, оставшегося на хозяйском белье. Но укладывается послушно, вытянув лапы и положив на них недовольную морду.
– Пахнет плохим человеком, а? – полусонно спрашивает Джон, ложась ближе и смотря мимо мечущегося белого хвоста, на валяющиеся на краю скомканные салфетки. – Да, парень, прости, – он выбросит их в печь потом, когда проснется, но пока ему нравится этот запах, от них и от постели, по всей комнате, запах пота, спермы и нагревшейся кожи, очень плотский и грязный, – сегодня я был тем еще куском дерьма, – он закидывает руку на шею Призрака, утыкаясь носом в его густой мех, и наконец прикрывает глаза. Какая-то зажатая точка в переносице сразу расслабляется, и Джон благостно выдыхает, подтягивая колени между собой и горячим собачьим боком.
Но перед тем, как совсем быстро уснуть, он еще думает немного. Он думает о Куорене. О том, как вольный народ встретил их, и о тех казнях, которые тогда, давно поставил ему в упрек Рамси. Но Рамси говорил о них, не зная первого осеннего снега, падавшего на его, Джона, плечи, не зная холода приближавшейся ночи, вовсе не пробиравшего до костей, стоило вспомнить о том, что ждало его и Куорена. Тогда они пришли по всем правилам, пришли просить о помощи и пище, но они вторглись на земли вольного народа, и закон позволял убить их на месте. Их обоих, но Джону повезло. Девица, которую он раньше встретил на холмах и которую полюбил позже, вступилась за него. И, стоя посреди деревни, окруженный жесткими женщинами и жестокими мужчинами, Джон застрелил Куорена. Под его сапогами из-под снега лезла черная земля, голые руки покраснели от мороза, кто-то смеялся, искры вечерних костров вились к серым облакам, а он застрелил Куорена. И остался с вольным народом, он обещал вольному народу укрытие Зимой, он задружился с теми и с другими, он спал с Игритт и любил ее – и бросил ее тогда, сев в ту машину, и она выстрелила в него.
Джон засыпает, думая, что Рамси ничего-ничего не знает об этом.
И его сон крепок.