Я на коленях подполз поближе к маминому плечу. Стараясь не глядеть ей в глаза, я осмотрел рану под подбородком. Вся ее поверхность — от левого до правого уха — была покрыта засохшей кровью. Я сковырнул эту корочку пальцем — под ней зияла длинная и глубокая, словно узкое ущелье, рана.
Я резко зажмурился. Пытаясь успокоить прерывистое дыхание, я вызывал из прошлого мальчика — пловца по имени Хан Ючжин, который, стоя на тумбе с наклоном туловища, ждал стартового сигнала. Я был вне поля зрения мамы и тети, был сосредоточен только на том месте, куда должен был прыгнуть, и на том моменте, когда должен буду оттолкнуться ногами от тумбы. И страшный ритм сердцебиения начал спадать. Мурашки на затылке тоже исчезли. Застрявший в горле вдох проскользнул внутрь.
Не нужно больше колебаться. Я открыл глаза, взял маму левой рукой за подбородок и вставил бритву в разрез под левым ухом. Лезвие без сопротивления вошло в рану. Казалось, сама рана шевелилась и всасывала в себя лезвие. Шум в голове моментально исчез и воцарилась тишина, как внутри шкафа.
Рука двигалась автоматически, действуя уверенно, без колебаний. Без малейшей погрешности она проследовала по ране, будто разрезая бумагу с помощью линейки. Каждое ощущение было привычным и знакомым. Охватившая меня дрожь, подобная крику; мягкое сопротивление внутренней плоти, которое я чувствовал рукой; уверенное плавное движение лезвия, разрезающего мышцы и вены. Одним махом бритва прошла под подбородком до правого уха.
На глаза со стороны висков надвигались шоры — поле зрения сузилось до размеров ручного зеркальца. В нем появились осколочные образы и расплывчатые выражения лиц. Вьющиеся длинные волосы, искривившиеся щеки, расширяющиеся и вновь сужающиеся зрачки, губы, которые очень старались что-то сказать. В конце концов реальность полностью закрылась. Страшная тьма, словно пропасть, надвигалась со всех сторон и давила на меня. Под ногами открывались двери памяти, которые до сих пор были намертво закрыты. Из-за них доносился голос мамы.
Ючжин!
— Ючжин!
Снизу из прихожей звала мама. Голос был низким, не выражающим никаких эмоций. Я тихо стоял перед железной дверью на крыше и молчал. Я был полностью вымотан — не было сил говорить. Усталость, граничащая с истощением, давила на меня всей своей тяжестью. Сознание было мутным, словно я спал стоя.
— Ючжин!
На этот раз голос был на два тона выше. Казалось, он требовал, чтобы я ответил, поскольку мама знала, что я нахожусь там. На двадцать втором этаже лаял Хэлло. Эта собака заливалась громким лаем каждый раз, когда я поднимался или спускался по лестнице.
— Да, — отозвался я, положил ключ от двери на крыше в карман куртки и спустился вниз. Мама стояла не в прихожей, а прямо на лестничной площадке. Спиной она прислонилась к перилам, скрестив руки на груди, и смотрела, как я спускался по лестнице. Входная дверь в квартиру была наполовину открыта и зафиксирована стоппером. Из прихожей лился желтоватый свет, косо освещая профиль мамы. Хэлло с двадцать второго этажа залаял еще громче.
— Где ты был?
Небольшие тонкие губы мамы были синими, будто от холода. Ее тонкие ноги, белое платье и тапочки, казалось, тоже замерзли. Я остановился на четвертой снизу ступеньке.
— Я выходил на пробежку, — сказал я нечетко, как человек, который только что пришел в себя после анестезии.
— Спустись вниз, сними маску и ответь еще раз.
Я молча снял флисовую маску и положил ее в карман ветровки. Сунув руки в карманы, на дрожащих ногах я стал спускаться по лестнице дальше вниз. Глаза мамы внимательно оглядывали меня с головы до ног. Ее взгляд был таким острым, что она запросто могла бы содрать им с меня кожу.
— Я же сказал, что бегал.
Я остановился и посмотрел на маму. Она плотно сжала губы и посмотрела на меня. В ее взгляде смешались сложные чувства. Он был одновременно взволнованным, сердитым, печальным и даже страдальческим. Но мама пыталась скрыть все это под напускным спокойствием. Я четко осознавал, что она изо всех сил сдерживается, чтобы не взорваться.
— А почему ты решил войти через дверь на крыше?
— Я боялся тебя разбудить. — Это был самый правильный ответ. Хотя я, конечно, и не надеялся, что мама его примет.
— Давай войдем в дом, — сказала она таким тоном, будто не предлагала, а приказывала мне войти. У меня все оборвалось внутри, даже пальцы на ногах зашевелились в мокрых кроссовках. В ушах раздался крик мамы, наполнивший темную улицу — это походило на галлюцинацию. У меня возникло непреодолимое желание убежать отсюда. Если бы я не был до такой степени обессилен, не страдал от страшного озноба, по ощущениям равносильного гипотермии, не испытывал страха, что вот-вот у меня начнется приступ, я бы и в самом деле убежал.