Я знаю, кто они такие. Знаю, что делаю. Срываю с пояса кинжал и вонзаю Королеве Бридж в грудь — ребра ломаются, как тонкие палочки. Она кричит, кричат и Куклы. У Королевы изо рта, носа и ушей начинает валить дым. Она шипит, как сковородка. Тает, как злая Ведьма Запада. Я оглядываюсь на Джуди и подмигиваю — она-то знает, каково мне сейчас. Куклы тоже тают, потому что без нее они не жильцы. Все исчезают, остаются одни их одежки.
Из-за стойки выскакивает Мартина, в монашеском платье, как Джули Эндрюс в «Звуках музыки».
— Микки, Микки, силы небесные! Ты живой. — Она воздевает руки. — Спасибо тебе, Иисусе!
Мартина срывает монашескую одежду. Под ней — платье, такое же, как у Сэнди из «Бриолина», когда она становится грязной шлюхой.
— Микки, я больше не могу быть монашкой. Я люблю тебя. Я знаю, бог не рассердится, если я уйду из монастыря, потому что бог отправил меня на землю с одним и только одним предназначением: отдать тебе мою безраздельную любовь.
И касается губами моей щеки.
— Хватит лизаться, как маленькие, — говорю. — Я хочу показать тебе одну штуку, Мартина.
Хватаю ее и тискаю до полного обалдения. Свет гаснет, тьма. Зрители вскакивают на ноги, орут, подзуживают, вопят и хлопают.
— Еще! — ревут они. — Еще!
А мы все тискаемся. Даже когда снова зажигается свет. Потом я отпихиваю Мартину. Я же должен думать о своих поклонниках. Стою перед ними. У Мартины такой вид — сейчас грохнется в обморок.
— Спасибо. Огромное спасибо вам всем, — говорю я.
Беру Мартину за руку, тяну, чтобы она оказалась передо мной и получила свою порцию аплодисментов. Но она даже не глядит на зрителей. Она не в силах отвести от меня глаза.
У дверей — Бридж.
— Да, с тобой правда что-то не так, — говорит она. — Вали отсюда и больше не приходи. Чтобы никогда тут больше не появлялся.
Съежившись изнутри, иду к двери. И уже снаружи слышу, как она кричит мне в спину:
— И вовсе твой Папаня не в Америке! Ма вчера видела его у букмекеров. — Меня сейчас стошнит. — Так что ни в какую Америку ты не поедешь. А вот я — да. Меня спонсируют, потому что мой Папаня сидит в тюрьме за свою страну!
Я — ни слова. Она взяла верх. Окончательно. И с этим уже ничего не поделаешь.
18
— И это все? — спрашивает Мартина и вздергивает нос, откидываясь на траву.
— Да, — говорю я, глядя вдаль, на холмы. — А ты бывала на Пещерной горе? Оттуда вид обалденный. И корабли видно. Они уплывают в Америку. Я туда тоже когда-нибудь попаду. Навсегда отсюда, из Ардойна.
Ее я хочу забрать с собой.
— Зачем тебе это? — удивляется она.
Она это что, всерьез? Смотрю на нее. И чем больше я вглядываюсь ей в лицо, тем сильнее оно меняется. Может, все дело в том, что я никогда еще не был с ней так долго. Такая же красавица, как и раньше, но уже не она.
— Покажи еще раз, — говорит.
Я наваливаюсь на нее сверху, закрываю глаза и берусь за дело — рот раскрыт, язык высунут. Губы у нее очень мягкие, и я все делаю очень нежно. Язык у нее склизкий, просто гадость. Ничем это не лучше, чем тискаться с Терезой Макалистер, разве что в голове происходит что-то другое.
Мартина отстраняется.
— У тебя не встает.
Я чуть язык не проглотил. Ведь моя Мартина не такая!
— Я, наверное, что-то не так делаю, — огорчается она.
Бедняжка. Просто тревожится, что я о ней подумаю.
— Ты просто не останавливайся, — говорю. — Еще чуть-чуть — и наверняка встанет.
Продолжаю. На сей раз тискаю ее посильнее. Никакого эффекта. Открываю глаза, смотрю на нее. Так оно лучше. Она тоже открывает глаза. Я свои закрываю, смутившись. Слегка приподнимаюсь над ней, чтобы она не почувствовала, что ничего не происходит. У меня в голове телевизор, там показывают куклу из «Мира девочек». И я эту куклу целую. Внизу что-то слегка вздрагивает. Думаю про гладкие пластмассовые губы куклы. Маленькие и твердые. Никакой слизи. Никаких языков. Ничего противного.
Легкое шевеление.
— Смотри.
Перекатываюсь на сторону и обтягиваю шорты, чтобы она видела, что все как надо.
— Я все сделала правильно, — говорит она. — Спасибо, Микки.
И целует меня в щеку.
— Ну, так чего, пойдем всем скажем? — предлагаю я.
— О чем? — спрашивает она, наморщив все лицо.
— Да что мы с тобой тискались, — смеюсь. — Ну, в смысле, что мы теперь пара.
— Про это ты никому не смей говорить. Ты дал слово.