— Мамуля, — зову я.
Возвращается.
— Ну, что тебе, Микки? Я опаздываю.
— Можно попросить у тебя одну вещь?
— Что, Микки? Только поживее.
— А ты не будешь смеяться?
— Микки, говори живо, а то я тебя взгрею.
— Ладно, неважно.
— Да чтоб тебя, малый, ты чего мне голову морочишь? — злится она и снова выходит. Доходит до площадки. Мне так стыдно просить, но после того, что я сделаю, она, наверное, никогда уже не будет меня любить.
— Мамуля, обними меня, пожалуйста! — кричу я.
Шаги замирают. Тишина. Я прячу голову под одеяло. Сам не верю, что сказал такое. Такую глупость. Сжимаюсь в комочек. Ничего. Ну, все нормально, но…
Сверху тяжесть. Сквозь одеяло. Большая. Одеяло подтыкают со всех сторон. Шлепок по заднице. Смеюсь. Высовываю голову.
— Рано ты спать улегся. — Это Моль. Смотрю ей за спину, но мамы уже нет. — Сегодня дома только ты и я, — говорит она.
Мэгги у тети Катлин. Все очень удачно складывается.
— Гляди, — предлагает она, раскрывая полиэтиленовый мешок. — Сейчас попируем.
— Ничего себе! — ахаю.
— Избалуешься ты у нас сегодня, — смеется она. — Любит тебя твоя Ма, голопопый.
Улыбаюсь. Ма меня любит. Разве всякие вкусности — не доказательство? Моль и та это подтвердила.
— Ну, хватай, — говорит она.
Достаю пакет чипсов. Чипсы с сыром и луком — лучший способ сказать «я тебя люблю». Моль смотрит, как я их ем.
— А ты не хочешь? — спрашиваю.
— От них потом изо рта воняет.
— Воняет, — соглашаюсь. — Ну и что?
Она смотрит в окно, машет рукой. Она не будет есть чипсы с сыром и луком и машет рукой. Тут не надо быть Шерлоком Холмсом.
— Тебя там парень ждет? — спрашиваю.
— Ага, — говорит она. — Ма не разрешила пригласить его в дом.
И показывает глазами: «О горе мне, Джульетте, разлученной с моим Ромео».
— Ну ладно, иди к нему, — разрешаю. — Я никому не скажу.
Глаза у нее вспыхивают, как бутылки с зажигательной смесью.
— Не, Микки, нельзя, — говорит она.
Я хохочу.
— Да ладно, иди уже.
Она тоже смеется.
— Можно?
— Да, — говорю.
Так оно даже лучше. Если никого не будет дома. Потому что вдруг что пойдет не так.
— Микки, ты моя зайка! — Крепко обнимает меня она и целует в щеку.
Да уж, кто влюблен, тот счастлив. Вот бы и нашей Ма так.
— Только, прежде чем уйти, споешь мне одну из своих песен? — говорю.
— Ладно, — соглашается она и машет в окно с такой улыбкой, что Дорис Дэй лопнула бы от зависти. — Которую?
Я точно знаю, которую.
— Ту, про маму и сына с винтовкой.
— Ладно. Ложись, — говорит она. Пристраивается рядышком.
Поет. Я закрываю глаза и просматриваю слова в голове, будто филим:
Вот боец ИРА, он в черном берете, балаклаве, темных очках, зеленом джемпере и брюках, в больших черных сапогах. У него винтовка. Его Ма выходит из дома, воздев руки к небу, как в немых филимах. Она не хочет, чтобы он уходил на войну.
Он в темном проулке, ждет. Проходит военный патруль. Он стреляет в брита. Кровь хлещет во все стороны. Патрульные убегают, бросив брита умирать. Вижу, как брит, которого застрелили у дома Старого Сэмми, лежит один-одинешинек.
Оркестр играет красивую филимовую музыку. Он подбегает к бриту, приставляет винтовку ему к голове.
— Пощадите меня! — рыдает брит. — Я прошу вас! Не убивайте!
Теперь я сам — боец ИРА. Я снимаю темные очки. Я уже видел глаза этого брита. Испуганные, грустные. На плакатах про не болтать.
Входит мамочка, закутанная в черную шаль. Поднимает голову брита, кладет себе на колени. В песне этого нет. Она гладит его по волосам, что-то напевает. Брит превращается в Папаню.
Но ради тебя я его пощадил.
Мамуля просто сама не знает, как для нее лучше. Я стягиваю Папаню с ее колен и стреляю ему в голову.
На лестнице буханье. Стоны. Папаня разговаривает сам с собой. Я выползаю из-под Пэддиной кровати, на цыпочках пробираюсь на площадку. Выглядываю. Папаня грохнулся на ступеньках и вырубился.
— Давай, пап, — шепчу. — Надо в кровать.
Стон. Голова поднимается.
— Микки, это ты сынок? — спрашивает он.
— Да, пап, — говорю я и закидываю его руку себе на плечо. — Пойдем, ляжем.
— Да, — мычит он, вставая на колени. Поднимается, держась за стену, опирается на меня. Поднимаемся, ступенька за ступенькой.