— Есть еще кое‑что. Мой сын — необычный ребенок. У него особый склад ума, и ведет он себя не как другие дети. Дочери полагают, что такое поведение похоже на форму аутизма, но я не считаю его больным. И не потому, что он — мой сын, а я такой вот упертый слепец, — добавил я, видя, как на лице Поттера проступает сочувственное выражение. — Да, у него есть черты, которые заставляют так думать, но это только внешнее сходство. Основание под этим другое. У него бывают видения, очень странные сны, иногда он предсказывает будущие события… в общем, много разных необычных мелочей. Аутические черты — не проявление болезни, а компенсация психики за такие способности. У него какая‑то непонятная внутренняя жизнь, и это… — я указал на телефон, — очень сильно меня тревожит. Не знаю, но возможно то, что осталось от Риддла, каким‑то образом вступило с ним в контакт.
Сочувствие с лица Поттера никуда не делось, но теперь оно явно относилось к моему душевному здоровью.
— Нет, Линг, Риддл тут не причем, — сказал Гарри таким тоном, словно я был буйным, и меня следовало успокоить. — Если твой сын способен к тонкому восприятию, он мог почувствовать чары — их же не обязательно видеть глазами. Может, сначала он их бессознательно воспринял, а потом увидел во сне?
— На мне полно следов от разных от заклинаний, гораздо более заметных и красочных. А эти почти мертвы, их едва видно. Но нарисовал он именно чары Метки.
По дому разнесся громкий перелив дверного звонка. Мы переглянулись.
— В принципе, у меня всё, — произнес я. — Спасибо за то, что рассказал. Правда спасибо. Мне теперь есть от чего оттолкнуться.
Поттер взглянул на стеклянную коробочку и с неожиданной горечью проговорил:
— Ты прав. Ничто не исчезает навсегда. И никто до конца не умирает. Держи меня в курсе твоих дел, потому что теперь они и мои тоже. Но камень забери. Мне он не нужен, и тебе не советую. Спрячь куда‑нибудь подальше, чтобы никто не нашел.
Я махнул палочкой, и камень вернулся в карман куртки. Гарри встал, я поднялся следом. Мы молча спустились на первый этаж, и я повернул к выходу. Снизу, с кухни, доносились голоса, стук посуды и смех. Поттер не останавливал меня и проводил до двери. Когда я оделся и собрался прощаться, Гарри проговорил:
— Я никому не скажу о твоих детях.
— Спасибо, — ответил я. Мы пожали друг другу руки, и я покинул дом.
На улице шел дождь, и я скорее аппарировал на базу Легиона. Здесь было холодно, но не так сыро, как в Лондоне. Я сдал камень в хранилище вещдоков, где Шварц уже зарезервировал место для возможных доказательств по делу о нападении на школу. Камню присвоили четвертую, не слишком высокую категорию опасности — крестраж был мертв, а вызов призрака прошлого вряд ли мог причинить кому‑то вред. Вернувшись домой, я наскоро перекусил и сел писать Тао письмо с предложением навестить меня в выходные.
Тао приехала, уехала, а я знал столько же, сколько и раньше. Проводив ее на вокзал и отправив обратно в Египет, я аппарировал домой, испытывая смешанные чувства. Всё, что мне удалось забыть за долгие годы, вернулось с новой силой, объединившись с накопленными знаниями и опытом. Я давно не считал свою историю трагической, зная по–настоящему трагические судьбы, но сейчас, услышав рассказ Поттера и увидев портрет Снейпа, уже не мог сравнивать себя с другими.
Я считал, что предал своего учителя. Сетования на коварство или хитроумие Дамблдора служили только оправданием собственного малодушия и интеллектуального несовершенства. Ссылки на возраст тоже не играли роли: подростком я был достаточно умен и смел, но в один–единственный раз проявил послушание — и послушал не того. Все эти годы неправильный выбор в час битвы лежал на мне тяжелым бременем, и я не надеялся его искупить. Здравый смысл подсказывал, что чувство вины иррационально и заменяет собой ощущение утраты, но мне казалось, поступи я тогда иначе, и всё сложилось бы по–другому. История Гарри, услышанная сейчас, а не раньше, в те времена, когда я не был готов ее воспринимать, добавила в мое сердце печали и сомнений.
Я не заметил, как Мадими покинула свое гнездо и заползла на кровать. Со дня, когда я унес камень из дома, она почти не говорила, но больше я за нее не тревожился. Змея просто отсыпалась и восстанавливала силы.
— Грустишь?
— Думаю.
— И о чем же? — поинтересовалась Мадими, забравшись ко мне на колени.
— О хитроумии и рисках.
Мадими склонила голову с совсем человеческим удивлением на мордочке.
— Поделись, — предложила она.
— Может ли великий колдун искренне совершить глупую ошибку?
Немного подумав, Мадими ответила:
— Вряд ли.