Я нехотя открыл глаза. Рядом с мамой стоял какой-то мужик и довольно строго смотрел на меня. С морщинистым загорелым лицом, почти лысый, широкий в кости, но сухощавый. Маленькие, очень подвижные, неопределенно-линялого цвета глаза словно пальцами ощупывали комнату. И меня в ней - как ненужное, но вынужденное недоразумение.
- Не годится парню так долго спать, - сказал он и вдруг сдернул с меня одеяло. Улыбнулся, обнажив в углу рта несколько золотых зубов. - А в пижамах спят только маменькины сыночки и ... - гость не договорил до конца фразу, и улыбка сползла с его лица.
- Что ты, Са... Александр Григорьевич, - мама покраснела, виновато взглянула на него и накинула на меня одеяло. - В пижамах спят очень многие люди, в том числе, мужчины.
- Ну, до мужчины ему еще дорасти надо, - примирительно буркнул мужик и окинул взглядом комнату.
- Вася, сынок, - похоже, мама собиралась сообщить нечто важное, так как голос ее дрожал, и она долго подбирала слова.
- Это, - она ладонью притронулась к рукаву гостя, - Александр Григорьевич и ... - мама на несколько секунд замолчала. - И он будет жить с нами. Мы решили пожениться.
Над комнатой нависла тяжелая гнетущая тишина.
- Что ты молчишь, сынок? - мама испуганно заглянула мне в глаза. - Мы же советуемся с тобой...
Но я действительно не знал, что ответить. «Решили пожениться... Будет жить у нас ... Странно это всё». И вдруг я заметил, что над маминой кроватью исчез портрет отца. Её - мамин - висел, а на месте соседней фотографии выделялся, едва отличный по интенсивности цвета обоев, прямоугольник. Мужик проследил за моим взглядом и, похоже, отметил его.
- Так, понятно, - выдавил он из себя и, резко повернувшись, направился к двери. Темно-синий аэрофлотовский костюм с форменными блестящими пуговицами был бы Александру Григорьевичу к лицу, если б не слишком торопливая пружинистая походка.
С этого дня в нашем доме началась новая жизнь. Александр Григорьевич оказался на редкость беспокойным человеком - буквально до всего ему было дело. На его взгляд, мама неправильно готовила яичницу, по телевизору мы смотрели не те, что следует, передачи, а главное, она пустила на самотек мое воспитание. Иначе говоря, баловала меня. И даже кот Пеле спал на неподобающем для животных месте - на диване. Отчим соорудил ему подстилку в прихожей, но «глупая скотина», единожды осмотрев новое прибежище, в дальнейшем категорически его игнорировала. Мама уже не могла обустроить нашу квартиру по своему вкусу: Александр Григорьевич выбирал расцветку обоев, форму сервиза, решал, где должен стоять стол, а где кровать, и даже определял, что будет висеть на стене. У меня появились «формирующие личность обязанности»: мытье посуды после ужина, еженедельная, влажная уборка квартиры, вынос мусора, поход в магазин за продуктами. Собственно, эти поручения я беспрекословно выполнял по первой же маминой просьбе, но теперь, например, не вынесенное вовремя мусорное ведро грозило штрафными санкциями: запрет на просмотр телевизора или на посещение тренировки не заставлял себя долго ждать. К тому времени я уже несколько месяцев занимался в секции бокса, и на пропуски занятий реагировал очень болезненно. Отчим (мною воспринималось именно это определение, а не «папа», как просила называть Александра Григорьевича мама) это почувствовал и зачастую манипулировал тренировками в решении тех или иных задач «по воспитанию ребенка».
Я стал замечать, что этого человека в нашем доме становилось очень много. Александр Григорьевич вникал абсолютно во все.
- Ты зубы не забыл почистить? - мог он спросить во время завтрака.
- Причешись, - бросал отчим, когда я собирался выходить из дома. Разумеется, и то, и другое я не забывал делать без его напоминаний, но, чтобы он не повышал на меня голос, неохотно - с равнодушной покорностью - соглашался.
- И чем можно заниматься на улице в такое время? - спрашивал отчим, заметно раздражаясь, когда я возвращался домой затемно. Однако вопрос отнюдь не зависал в воздухе: Александр Григорьевич, распиная меня колючим взглядом, требовал ответа. Несколько раз мама пыталась сгладить ситуацию, но отчим твердо и почти членораздельно произносил:
- Вера, мы же договаривались! - он откладывал «Советскую Россию» в сторону и, вполоборота повернувшись к маме, спрашивал: - Ты знаешь, что такое безотцовщина? - Отчим гневно сверкал глазами и убежденно отвечал: - А я знаю! Это пьянство, наркомания и, как следствие, преступление и тюрьма. - Александр Григорьевич размахивал руками и значительно повышал голос. Газета, шурша, падала на пол. Мама искоса, чуть виновато поглядывала на меня и поднимала «прессу».