Но больше всего меня раздражала их ночная возня в соседней комнате. Я уже кое-что знал об отношениях мужчины и женщины, и скрип кровати, достаточно громкий шепот мамы, приглушенный стон Александра Григорьевича рисовали в моем воображении постыдную и отвратительную картину. Из хаоса бессвязных мыслей неожиданно возникала одна-единственная фраза, казалось бы, к событию неподходящая: «Как я тебя ненавижу»! В таинственных безднах подсознательного блуждали недремлющие, пятикратно усиленные отсутствием родства, тени замысловато-неведомых мне комплексов. Я накрывал голову подушкой и старался думать о чем-то другом. Как правило, «чем-то другим» был отец. Когда мне было совсем невмоготу, я мысленно взывал к папе, и он приходил ко мне в зыбком пространстве между явью и сном. Отец частенько выслушивал мои жалостливые монологи, но в разговор никогда не вступал. Изредка кивая, он мрачнел и так же неожиданно исчезал в дрожащей темноте комнаты, как и появлялся. Я выговаривался; мне сразу становилось легче. Вязкая дремота тяжелила веки, и я проваливался в пурпурную благодать сна.
Однажды вечером, когда мама ушла на ночное дежурство (она работала телеграфисткой в аэропорту), отчим, по известной лишь ему причине, решил заняться со мной немецким языком. На верхней полке мебельного гарнитура он отыскал учебник, отряхнул с него густую, пахучую пыль и открыл Deutschе на первой странице. Александр Григорьевич ткнул пальцем в графическое изображение упитанного немецкого мальчика. Будущий бюргер, с ранцем за плечами, куда-то шествовал мимо здания странной архитектуры. Отчим сказал, что это знаменитый Кёльнский собор и, довольный своим интеллектом, громко икнул. Под рисунком было написано имя мальчика. Александр Григорьевич назвал каждую букву отдельно и объяснил их немецкое звучание. Буквы были «к», «а», «r» и «l».
- Ну и как зовут парнишку? - поинтересовался отчим, убежденный, что даже при моей очевидной глупости я быстро справлюсь с заданием, и мы углубимся в дальнейшее познание великого языка Гёте. Но ученик, то бишь я, мучительно отыскивая ответ на цветастой скатерти, постыдно молчал. Александр Григорьевич заметно потемнел лицом, нервно вздернул косматую бровь и, чуть завывая, протяжно повторил буквы. Звуки, им исторгаемые, напоминали треск ломающихся сухих веток при очень сильном ветре. Я, плотно сжав губы, испуганно перевел взгляд на новоявленного педагога. Отчим поднялся со стула и принялся ходить по комнате. Едва ли его пружинистая походка выглядела спокойной. Вдруг резко повернувшись ко мне, он зловещим шепотом еще раз повторил буквы.
- Четыре! Понимаешь, всего четыре звука! - Александр Григорьевич вскинул ладонь с прижатым большим пальцем. - Четыре! Как зовут этого придурка, черт возьми?! - возопил отчим и с силой запустил учебник в дальний угол комнаты. Поняв, что к ним в этом доме никогда больше не прикоснутся, жалобно затрепыхались пожелтевшие от времени страницы.
- Карл, понимаешь, Карл... Именно так зовут этого ублюдка, - Александр Григорьевич устало опустился на стул и с нескрываемым сожалением посмотрел мне в глаза.. - Боже ... Какой же ты тупой...
Оправдываться я не стал - возможно, так оно и было, но в моем скудном, в то время, словарном запасе не существовало имени собственного Карл. Я не подозревал, что человека могут так величать. Вася, Петя, Саша, на худой конец - Ибрагим, как звали дворника в нашем дворе, но Карл... Заочное знакомство с венценосными обладателями сего имени, художником Брюлловым, самым великим экономистом современности и прочими карлами в моем относительно раннем возрасте еще не состоялось. Тем не менее, репутацией невероятно тупого юноши я завладел у отчима на достаточно продолжительное время.
XIII
Но в том, безрадостном для меня мире, что принес в наш дом Александр Григорьевич, изредка появлялись и приятные моменты. Отчим был рыбаком. Очень заядлым рыбаком. Нет, он не привил мне это безобидное, для многих даже приятное, увлечение. Я не видел много смысла в многочасовом наблюдении за травмированным, крашенным яркой краской, гусиным пером. Как впоследствии оказалось, мои предпочтения носили более динамичный характер. Однако вынужденный родственник открыл мне мир природы. Места для рыбной ловли он выбирал отдаленные, нелюдимые. Может быть, Александр Григорьевич и брал меня с собой потому, что было немножко не по себе ехать в одиночку через черкесский аул. Интернационализм, несомненно, дело хорошее, но иногда случалось, что люди не возвращались с рыбалки. Видимо, из-за велосипеда или мотоцикла. Горцев мало интересовала рыбалка и сами рыбаки. Сдержанность аборигенов можно было понять: в их представлении мы были определенно тронутые умом - ехать в такую даль из-за нескольких небольших рыбешек? Глаза же некоторых из них при виде двухколесного транспорта загорались недобрым огнем. Черкесов всегда интересовали кони; пусть, на сей раз, железные...