Александр Григорьевич бросил окурок на землю, растоптал его и, вздохнув, посмотрел на озеро. Он словно не замечал моей истерики.
- Метров пятнадцать, пожалуй, сам проплыл, - сказал отчим.
Я проследил за его взглядом. Отрезок трагического моего пути до сих пор темнел от потревоженных водорослей и поднятого со дна речного ила.
«Да, действительно, не меньше пятнадцати метров», - немало удивившись, подумал я.
- Выходит, я научился плавать? - моментально успокоившись, спросил я. Моей радости не было предела.
Перемена настроения пасынка, казалось, не удивила Александра Григорьевича.
- Выходит, - сказал он и полез в карман за очередной папироской. - Вот послушай, что рассказывал мне отец, - отчим присел рядом на траву. - В сорок третьем году, при освобождении Киева, их батальону предстояло форсировать Днепр. Накануне наступления комбат построил подразделение и приказал сделать шаг вперед бойцам, не умеющим плавать. Из ста пятидесяти человек почти треть выполнила команду майора. В этих пяти десятках оказался и отец, - Александр Григорьевич тряхнул коробком спичек и бросил его на землю - пустой. - Комбат велел ротным отвести своих, не умеющих плавать, подчиненных на находящееся неподалеку озеро, - типа этого, - отчим кивнул на водоем, - и соорудить небольшие плоты. На допотопное плавающее средство, кроме неумех, садились командиры взводов ... с автоматами в руках. - Стоит продолжать? - спросил Александр Григорьевич, с усмешкой взглянув на меня. Не услышав ответа, продолжил. - На середине озерка сержанты, щелкнув затворами, скомандовали подчиненным прыгать в воду. Это не было ни злой шуткой, ни педагогическим суровым уроком: направленные на них дула автоматов заставляли выжить, - отчим не к месту рассмеялся. - Кто знает, отчего на следующий день, при переправе через Днепр, погибли люди - от вражеских пуль-снарядов или от неумения плавать, - Александр Григорьевич развел руками. - Но тогда, на озере, все солдаты добрались до берега.
Отчим выкрутил у лодки ниппель и она, радостно зашипев, выпустила из своего резинового чрева застоявшийся воздух.
- Ну, пойдем, что ли? - Александр Григорьевич кивнул на садок с рыбой. - Добычу-то не забудь.
По тропинке, вьющейся среди зарослей крапивы и бузины, мы пошли по направлению к городу. Отчим остановился.
- А меня плавать тоже подобным образом учили, - он протянул руку и помог мне перепрыгнуть через канаву. - Отец учил ...
Впервые за время, что Александр Григорьевич жил у нас, я почувствовал некое уважение к этому человеку. Однако оно оказалось скоротечным, как и мой заплыв на короткую дистанцию.
Сродниться или хотя бы как-то сблизиться с недалеко лежащими житейскими премудростями этого человека и его каратаевской правдой мне так и не удалось, да и не очень-то хотелось. До конца его жизни мы так и не нашли общего языка. После, впрочем, тоже: я не мог ему простить, даже после смерти, то, что он занял папино место. Касательно же моей жизни, то не думаю, что присутствие Александра Григорьевича сделало ее во всех смыслах более наполненной. Но иногда мне кажется оправданной мысль: всё должно быть не так, как нам хочется, а так, как должно быть. Как должно быть...
XV
Насколько я помню, отец тоже бывал строг со мной, но в отличие от отчима, он никогда не указывал в том или ином поступке на мою «пакостную сущность», из коей следовало, что иначе я поступить и не мог. «Просто, он такой скверный мальчишка, - свирепо хмуря лоб, говорил матери Александр Григорьевич. - А всё потому, что вы его не наказывали. А если человека не наказывать, то он ничему не научится». Я видел, как ему хотелось меня ударить, но при матери отчим не решался это сделать. В ее же отсутствие Александр Григорьевич отпускал мне увесистые оплеухи, а пару раз и вовсе крепко отколошматил, несмотря на то, что вина моя была незначительна. Отец никогда не поднимал на меня руку. Правда, однажды за то, что я без разрешения ушел с друзьями на озеро, он замахнулся на меня, а я, испугавшись, инстинктивно пригнулся. Отец на несколько секунд застыл с поднятой рукой, затем вдруг побледнел, глаза его стали влажными. Он по-мужицки неловко сгреб меня в объятия и, оправдываясь, забубнил.
- Ну что ты, глупенький? Не бойся ... Мы ведь с мамой переживали - тебя нигде нет.
Он, вероятно, чувствовал, что скоро уйдет из жизни, и я останусь без отцовской любви. А она дорогого стоит, и поймет это лишь тот, кто ее лишится.