- Сейчас рванет, - сказал Юрка. Возражать никто не стал - все были уверены, что именно так и произойдет.
На пловца это событие произвело, надо полагать, шокирующее впечатление: Чомга отчаянно мельтешил ладонями и пытался что-то орать. Видимо, он хлебнул воды, так как вместо крика исторгал из себя лишь мычание.
Никто из нас и глазом моргнуть не успел, как Червонец, стянув с себя спортивный костюм, бросился в озеро. Через несколько секунд Сергей уже был возле терпящего бедствие товарища.
- Хватайся за плечо, - он развернул потерявшего ориентировку Чомгу к себе лицом. - Только руки не трогай, а то оба потонем! - выкрикнул Сергей.
Медленно, но уверенно они приближались к берегу, и вскоре оба опустились на траву.
- Ты чё, баран, не мог отплыть от него в сторону? - кивнув на огнетушитель, Юрка набросился на Чомгу. Но тот, не придя в себя, лишь с прежним испугом смотрел на снаряд. Огнетушитель, выпустив несколько порций газа, постепенно замедлял свое хаотическое движение. Сделав еще пару конвульсивных рывков, он остановился.
- Ладно, хрен с ней, с этой бомбой, - Червонец разочарованно махнул рукой и взглянул на дрожащего от холода Чомгу. - Давайте лучше костер разожжем.
Вскоре веселые языки пламени уже лизали собранные на берегу коряги и сухие ветки.
- Жалко картошки нет, - посетовал Юрка и бросил в огонь пустую пивную банку. - А то бы сейчас испекли ...
- А что если его испечь? - Червонец кивнул на покачивающийся на волнах огнетушитель. Ветер подогнал его уже близко к берегу. Идею Сергея поняли не сразу, но когда до нас дошло, что он предложил неразорвавшийся по какой-то причине снаряд бросить в костер, то предложение всем понравилось. Червонец по пояс зашел в воду и палкой подтянул к себе огнетушитель.
- Шипит, собака, - Сергей потрогал пальцем пузырившееся газом отверстие. - Травит, - с видом знатока он прокомментировал неудачу взрыва. - Ну ничего, сейчас рванет.
Крупный, сложенный шалашиком хворост разгорался всё сильнее.
Мы отошли на безопасное расстояние и залегли за небольшой холмик, с интересом наблюдая за действиями Червонца. Он осторожно положил огнетушитель на полыхающие дрова и в несколько прыжков преодолел отрезок между костром и нашим укрытием. Едва Сергей успел присоединиться к нам, как раздался взрыв. Грохнуло так, что на некоторое время у всех заложило уши. С возмущенным карканьем с деревьев слетела стая ворон. Во всей округе собаки подняли невообразимый лай.
- Ого! - восхищенно прошептал Чомга. - Вот это рвануло!
Мы смотрели друг на друга блестящими от счастья глазами. Юрка первым высунул голову из укрытия. С некоторой опаской его примеру последовали и остальные. Костер разметало в разные стороны. Вокруг небольшого углубления в земле, в десятке метров от эпицентра взрыва, валялись дымящиеся головешки.
- Надо сматываться отсюда, - сказал Червонец. - А то мало ли что ...
По тропинке, уходящей в сторону пригородных дач, мы стремительно удалялись от места происшествия. Но, как оказалось впоследствии, взрыв и его организаторов видел кто-то еще. Всю компанию, причем каждого отдельно, вызывал к себе в кабинет участковый. Так мы впервые познакомились с младшим лейтенантом Гаврилко. Отнекиваться - «я ничего не знаю» - не получилось, ибо милиционер в мельчайших подробностях описывал историю со взрывом огнетушителя, включая и его кражу из почтового отделения. Выходило, что кто-то из нашей честной компании «раскололся» и всё рассказал участковому. Кто именно это сделал, станет известно только через несколько лет.
Правда, на этот нам удалось отделаться лишь строгим порицанием участкового и пожеланием дома крутой отцовской порки. А кто пороть-то будет? Лишь один из нас мог удостоиться подобной чести - Бу-Бу. И то теоретически. Я тоже мог получить оплеух, но не отцовских.
XXI
Отцом Бу-Бу был скучноватый, неторопливый человек с соответствующей облику профессией - учитель математики. Его статичная деятельность, в Валеркином понимании, едва ли походила на разумный и созидательный труд, приносящий видимые результаты. С вялой подвижностью, неохотно погружаясь в очередной день, он отправлялся на работу. Слава Богу, не в ту школу, где учился Валерка. По вечерам, когда Бу-Бу возвращался с тренировки или от друзей, отец со смиренным достоинством на лице проверял тетради. Озабоченно-отвлеченным взглядом он сопровождал следующего в свою комнату отпрыска и снова погружался в унылую работу. Валерку раздражала профессия отца; улица, - там мальчишка проводил большую часть своего времени, - не то место, где можно гордиться папой-учителем. Отцы его друзей ходили на футбол, частенько выпивали, после чего иногда дрались в пивной за углом, ездили на рыбалку, а то и просто, сидя за столиком в беседке, играли в домино или шахматы, обсуждая важные мужские темы. У отца не было подобных увлечений, и в разговорах он участия не принимал, ибо не знал того, что знать было необходимо: кто стал последним чемпионом мира по боксу в тяжелом весе, какой размер бюста у Памелы Андерссон и где живет Люська-самогонщица. Кроме того, у отца существовало компрометирующее его хобби - он коллекционировал жуков. Папа называл себя энтомологом-любителем и очень этим гордился. Поздней весной, когда заканчивались занятия в школе, он исследовал окрестные пролески, поля, животноводческие фермы, ставя нехитрые ловушки на «жесткокрылых», как по научному называл жуков отец. Вечером, уставший и грязный, но невероятно довольный, он извлекал из спичечных коробков различных по размеру и окрасу насекомых: изумрудно-золотистых бронзовок, бархатно-черных скарабеев, темно-коричневых носорогов. В самые жаркие летние месяцы отец на несколько дней уезжал к Черному морю, где лазал по скалам и кустарникам в поисках дубовых усачей и голубоватых, омерзительно пахнущих гигантских жужелиц. Осторожно и бережно, словно сокровище, он извлекал из картонного плена свою добычу и помещал ее в банку. Затем бросал в нее смоченную эфиром ватку. Непритворно жалел «жесткокрылых», приговаривая: «Уж простите меня, бедненькие». Виновато смотрел на Валерку, и тому казалось, что в отцовских глазах стояли слезы. Навеки «уснувших» жуков он нанизывал на булавки и помещал в специальные дощатые коробки, подписывая латинскими буквами, словно эпитафию, каждую свою жертву. Лишь в эти, счастливые для него моменты, папа становился разговорчивым, охотно поясняя те или иные повадки очередного экземпляра своей коллекции.