- Всё равно, бля, повешусь, вот посмотрите, гады! - по его давно небритым впалым щекам текли слезы и падали на пока еще чистую сатиновую рубаху.
Если до неудачной попытки самоубийства дядя Митя - именно так звали отца Червонца - слыл просто заурядным пьяницей, каких с избытком хватало в нашем районе, то после этого случая, он стал надираться до чертиков, словно решил таким образом свести счеты с жизнью. Он жадно пил вонючий самогон, утопал в нем, напивался им до самой последней человеческой возможности, сам становясь сивухой. Дядя Митя лежал в кровати, в куче грязного белья, как мертвый, пока спустя некоторое время - часа через три-четыре - не начинал блевать на пол, понуро свесив голову. Он изрыгивал из себя излишки мерзкого пойла, которое уже не принимало его тело. Затем наступал самый страшный период запоя, - алкоголики называют его часом волка, - когда на отравленную самогоном плоть наваливаются физическая изможденность, бездна моральной опустошенности и психическая беспомощность. Отец Червонца чувствовал себя в такие моменты раненным, загнанным в тупик зверем, жаждущим немедленной смерти. Он хотел издохнуть. И он погибал, улетая несколько раз за ночь в страшную пропасть небытия, приближаясь к смерти до соприкосновения с ее холодными пальцами. Но его ангел-хранитель всякий раз оказывался сильнее старухи с косой. Просыпался дядя Митя под утро, когда начинало сереть за окном. Надрывно хрипел, толкал в бок спящую рядом жену. «Иди Машка, а то крякну сейчас». И она понимала, что это было сущей правдой. Дядя Митя протяжно стонал, исторгая из себя однообразно- жуткие утробные звуки: «Оэ, оэ, оэ ...» Осыпая окружающий ее мирок щедрыми, виртуозными проклятиями, тетя Маша накидывала поверх простенькой ночнушки замызганный байковый халатик и бежала в предрассветную темень за поллитровкой мутного зелья.
В конце улицы, возле озера, жила самогонщица Люська. Днем и ночью, не переставая ни на минуту, гудел ее допотопный агрегат, снабжая многочисленную алкоголизирующую общину района пахнущим резиной пойлом. Удел Люськи нельзя было назвать завидным - круглосуточно, порой ежеминутно сменяя друг друга, в ее обшарпанную дверь царапались местные «синяки». Самогонщица, борясь за клиентуру, никому и никогда не отказывала - если у пьяницы в кармане не звенели монеты, она давала зелье в долг, зная, что эти два червонца непременно вернут.
Жизнь дяди Мити не отличалась многообразием: жуткие запойные дни, сменялись тягостной, изнуряюще длинной неделей «отходняков». Не выдержав мук, он снова брел к Люське. Синусоида его бытия постепенно выравнивалась, превращаясь в черную, едва вихляющую линию. Он не нуждался ни в собутыльниках, с их извечными беседами «за жисть», ни в примитивной закуске. Ему необходимо было поскорее влить в голову определенную дозу самогона, за которой следовала блаженная темнота небытия. Дядю Митю, с его неуемной жаждой к выпивке избегали даже местные пьяницы.
- Тащи его потом домой, - бурчал Паша-лечтик и раздраженно махал рукой.
- А Машка скажет, что мы напоили, - добавлял дядя Саша. - Да и беседовать он не любит. - Короче, гусь свинье не товарищ...
Однажды утром дядя Митя вновь накинул на шею петлю из бельевой веревки, закрепив другой ее конец за балку в сарае. Но, спрыгнув с табуретки, самоубивец слишком сильно оттолкнулся от нее ногами - она перевернулась на стоящие рядом трехлитровые стеклянные банки. На грохот бьющейся посуды прибежала тетя Маша.
- Что же ты делаешь, ирод окаянный!? - она перерезала бечевку осколком разбившегося стекла. - Хоронить-то тебя за какие шиши будем? - причитала супруга, пытаясь ударить мужа в лицо кулаком.
Но, как известно, сужденный быть повешенным, не может утонуть. Всё-таки дядя Митя умер от удушья. Роль палача, на сей раз успешно, исполнил бытовой газ. Говорили, что пытаясь приготовить себе нехитрый завтрак - яйцо всмятку - он, видимо, перевернул кружку с водой, и она затушила огонь. Лишь по счастливой случайности дом не взлетел на воздух. Главу семейства обнаружили вечером, лежащим подле кровати. Кто знает, так ли уж случайно перевернулась та кружка...
Сережа, мельком увидев синее, почти черное лицо отца, очень испугался и решил появиться в квартире только после похорон. Он прятался в кустах возле озера; поесть ему приносил кто-нибудь из нас. Лишь на третий день Червонец вернулся домой.
Мать тряпкой из старой мужниной рубашки мыла скрипучие полы, гоняя перед собой бурую лужицу.
- Явился, дурачок? - заплетающимся языком спросила она. - Что, испугался отца?